Питер Крифт

Небеса, по которым мы так тоскуем

1 2 3 4 5

ГЛАВА 3

МЕСТО ПОИСКОВ. НЕБО НА ЗЕМЛЕ.

Не казалось ли вам иногда, что мир населен призраками? Ощущает это особый детектор. Он у нас есть, он вмонтирован в наше сердце. Там вообще немало детекторов, мы ведь неосознанно ищем, мы сыщики, мы детективы. Наши чувства собирают улики красок, звуков, запахов, вкуса, температуры и много другого. Есть у нас и внутренние чувства, детекторы правды и лжи, красоты и уродства, любви и злобы, добра и зла (их именуют совестью). Они разные у разных людей и различаются больше, чем чувства внешние — скажем, у доверчивого человека плохо работает детектор лжи, а детектор жестокости у святого чувствительнее, чем у садиста. Наличие призраков в мире ощущают все, но не в равной степени.

Чувство, которое иногда называют «чувством священного» (1), подсказывает, что в мире очень много чего-то невидимого. Иногда мы путаемся — ведь тут ничего не предскажешь, ничего не поделаешь, не определишь, не укротишь. Так и кажется, что «все это» — из другого мира, не из нашего. Поэтому мы простодушно дивимся, создавая сказки и мифы, или благоговейно преклоняемся (2). Чтобы это воплотить, мы творим внеприродные существа — эльфов и фей, богов и богинь, но ни одно из них «не то». Мы не можем «это» объективировать, оно как бы все время сзади, позади нас, а если мы обернемся — немедленно исчезает. Может быть, когда-нибудь мы увидим лицом к лицу «это» или его источник и узнаем старого друга, недруга, надувалу, возлюбленного. Как бы то ни было, мы по нему тоскуем. Мы боимся его, но ведь и любим. Оно околдовывает нас, но в руки не дается. Льюис пишет:

«... то, что вы ищете, видите, провидите сквозь другие , ненужные желания, в любой просвет более громких страстей, день и ночь, год за годом, от раннего детства до старости, и ни разу не обрели. Все, что мало-мальски серьезно владело вашей душой, было лишь отблеском, невыполненным обещанием, неуловимым эхом. Но если бы это эхо окрепло в звук, вы бы сразу узнали и сказали уверенно и твердо: "Для этого я и создан"» (3).

Где же «это» особенно видно?

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ЛИЦО

Лицо — самое нездешнее, самое странное, что только есть в мире. Внешняя его сторона, как внешняя сторона мироздания, указывает куда-то вглубь — не в глубь материи, а в глубины смысла.

Лицо — как стихи, оно осмысленно. Арчибальд Маклиш писал: «Стихи должны не "значить что-то", а "быть"». Что бы он ни имел в виду, при обычном употреблении слов это нелепо. Стихи не могут просто «быть», как предметы, — тогда это уже не стихи. Они несут смысл, что-то значат, если же они хорошие, они и есть то, что значат. Скажем, стихи о красоте красивы. Вот и лицо должно и «быть» и «значить». В слове «улыбка» радости нет, другое дело — в улыбке.

Магия лица показывает нам, как властвует дух над материей. Лицо — не просто объект, кусочек тела, оно субъект, часть души. Именно здесь душа до сих пор преображает тело, как велел Создатель. Это — память о рае, где материя была прозрачной для духа и слушалась души, как душа слушалась Господа. Когда душа восстала против Него, тело восстало против души, ибо власть души над телом — лишь подобие власти Бога над душой. Кроме того, лицо предвещает то время, когда грехопадение будет искуплено, иерархия — восстановлена, и все в нашем воскресшем теле исполнится смысла.

Даже младенцы видят особую осмысленность лица. Еще не умея говорить, ничего не зная, они понимают улыбку или нахмуренные брови, у них уже есть детектор. Физиологии этого не объяснить; с таким же успехом можно толковать Мону Лизу, подсчитывая мазки (4).

Детектор есть и у взрослых. Если мы не обязаны оценивать лицо, как жюри на конкурсах красоты или пластические хирурги, мы смотрим сквозь него, вглубь. Но ведь и весь мир — как лицо! Мы тоже смотрим через него; куда же?

Подберем другие ключи, другие указки. Одна из них еще удивительнее лица.

РОМАНТИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ

Как и лицо, она занимает мало места в мире, но значит что-то очень важное. Подобно таинству, это — особый знак великой истины, напоминающий здесь и сейчас о вечном и повсеместном. Меньше, чем одна миллионная — нет, чем одна триллионная! — всей материи, отведено на человеческие лица; но символизируют они весь мир. Романтическая любовь встречается редко, ее так же мало во времени, как лиц в пространстве. Далеко не все люди, не все культуры знают ее, да и там, где знают, ее очень редко хватает на целую жизнь (5). Однако это — вселенское Богоявление, маяк за волнами мира, ключ к сокровенному.

Когда человек влюблен, это не «его дело». Тот, в кого он влюблен, — не объект среди объектов, а сердце мира. Алан Уоттс писал: «Мирозданье цветет людьми, как розовый куст — цветами» (6). Возлюбленная – такая вот роза, цветок.

Лицо являет нам личность, возлюбленная — вселенную. Детектор влюбленности обнаруживает истинный лик мирозданья.

Мало того, влюбленность приглашает нас в самую глубин), внутрь, в то «нутро», которое больше «внешнего» (7). Возлюбленная — волшебная дверь, родовой капал, кроличья норка в «Алисе»; любовь – как роды и смерть.

Вспомним величайшую влюбленность, какая только была, образец романтической любви. Беатриче явила Данте Бога, но не растворилась в лучах Божьей славы. Данте не просто видел Бога сквозь нее — он видел Бога в ней.

Конечно, в возлюбленной столько Божьего, что очень легко обожествить ее. Данте прекрасно знал, что Бог, не Беатриче — высшая его любовь; но другим влюбленным часто не хватает его зоркости, и они не видят, что цель их желаний лишь отражена в возлюбленной, словно свет в зеркале. Самый свет — это Бог, возлюбленная — «тусклое стекло».

Не видят они и другого, исключительно важного: не только «она», любой, самый обычный человек отражает Бога. Льюис пишет: «Не так просто жить среди тех, кто может стать богами и богинями; помнить, что самый скучный, самый тусклый из людей станет когда-нибудь таким, что вы бы перед ним преклонились, или немыслимо жутким, словно в страшном сне. (...) Заурядных людей нет. Вы никогда не общались с простыми смертными. Вот науки, цивилизации, культуры — те смертны, и жизнь их перед нашей — как жизнь комара. А шутим мы, работаем, беседуем — с бессмертными, с ними вступаем в брак, их обижаем (...)» (8).

Итак, влюбленные не видят двух очень важных вещей; поэтому они так часто приходят к разочарованию. Влюбленность — пророк, Богом она быть не может. Когда она становится идолом, она исчезает. Самое плохое, что может постигнуть ее, — свершение, успех.

Тоска по запредельному велит влюбленным посту питься всем ради союза с возлюбленной, но именно эта тоска утоляется, если союз не осуществлен. Когда любовь романтическая, когда ее питает тяга к небесной красоте, а не к телу, она непременно обещает больше, чем может дать. Обещает она экстаз, дает наслаждение. Экстаз — значит «выхождение из себя», это смерть и воскресение нашего «еgо», мистическое преображение. На самом же деле мы, в лучшем случае, узнаем лишь намек на это, который только раздразнит нас. Льюис пишет: «Те, кто думают, что "нездешнее томленье" исчезнет, если у всех очень молодых людей будут хорошие любовницы, просто ошибаются. Я узнал, что это ошибка, несложным, хотя и ничуть не похвальным способом: много раз совершая ее» (9).

Почему же мы все время ошибаемся? Почему очень многие снова и снова влюбляются, хотя могли бы знать по опыту, что ждет их разочарование? Паскаль говорит: «...бездонную пропасть заполнит лишь нечто бесконечное и неизменное, другими словами — Сам Бог» (10). Мы не оставляем попыток, ибо ищем Бога. Тут ничего не поделаешь, Он нам нужен. Но мы ищем не там. «Ищите того, что ищете, но не там, где ищете», — советует нам блаженный Августин (11).

Ищем мы радости, даже когда не знаем, где она. Св. Фома Аквинат сказал: «Никто не может жить без блаженства, и потому человек, обделенный духовной радостью, предается плотским усладам» (12). А Льюис уточняет: «Радость — не замена "секса", это "секс" — замена радости. Я часто думаю, не все ли наслаждения на свете — ее замены» (13). И, наконец, Шелдон Ванокен: «В глубине души все мы, должно быть, — рыцари, ищущие приключений. Но, чего бы мы ни искали, мы узнаем, когда это находим, что и здесь нет той радости, от тяги к которой разбилось когда-то сердце. Льюис учит: если следовать этой тяге, гоняясь за призраком, и узнавать потом, что это призрак, мы догадаемся, наконец, что душа создана, чтобы радоваться тому, чего ни как не получишь целиком в нынешней, пространственно-временной жизни, что там об этом и помыслить нельзя. Мне кажется, именно это говорят жизнь и книги Льюиса; мои тоже» (14).

Образ легко становится кумиром, и романтическая любовь — кумир большой силы, ибо она — очень сильный образ. Влюбившись, мы испытываем небесную радость, потому так горько разочарование. На плечи возлюбленной мы кладем непосильное бремя — она должна даровать нам то, что может даровать нам Бог, — а потом удивляемся, что она не выдержала.

Романтическая любовь — образ Божьей любви, ибо, в отличие от похоти, она не стремится к обладанию, но хочет сама предаться и не возлюбленной, а любви, т. е. той стихии, в которой живут двое. Почему для древних любовь была богом или богиней, поражающими нас извне, а не человеческим чувством, возникающим изнутри? Почему глупая фраза «Это сильнее нас!» кажется влюбленным не глупой, а глубокой? Потому что так оно и есть, и мы хотим предаться богу любви в мистическом действе, в котором двое становятся едины. Мы хотим соединиться с возлюбленной в божественной любви. Романтическая влюбленность ненасытима, ибо это — тоска по беспредельному Богу.

Кроме того, она осознанная тяга к небу. Только так поймем мы две величайших тайны. Почему этот человек влюбился в эту женщину, а не другую? Почему нам кажется, что мы всегда любили это лицо, эти глаза? Почему мы узнаем, как бы вспоминаем эту красоту, словно искали ее всю жизнь? Почему Ромео полюбил Джульетту, Антоний — Клеопатру, Иван — Марию?

«Побеждающему дам белый камень, и на камне новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получит» (Откр 2:17).

«Что принадлежит человеку больше, чем это имя, которое даже в вечности знают только он и Бог? И что означает эта тайна? Не то ли, что каждый блаженный вечно ведает и хвалит какую-нибудь одну грань Божьей славы, как не познает ее и не восхвалит никто другой? Бог создал нас разными, чтобы любить нас по-разному — не "меньше" и "больше" (Он всех любит беспредельно), а именно по-разному, как мать любит детей. По этому и возможна любовь блаженных по отношению друг к другу, содружество святых. Если бы все одинаково видели и славили Бога, песнь торжествующей Церкви слилась бы в одну ноту» (15).

Ответ на вопрос — в том, что наш небесный удел («обитель») и неповторимая личность («белый камень») — единственны, других таких нет. Каждый из нас — единственный возлюбленный какой-то одной грани Божьего бриллианта. Земная женщина отражает эту грань, отображает ту сторону Бога, для любви к которой создан именно я.

И если нас поражает лицо, в котором для других нет ничего особенного, — это значит, что к нам воззвал пророк, посланец небес. Не надо принимать его за Бога. Истинный пророк указует на Другого. Как Иоанн Предтеча, он говорит о Мессии: «Ему должно расти, а мне умаляться» (Ин З:30).  

КАРТИНЫ, КНИГИ, МУЗЫКА

Намного распространеннее другой пример, очень простой — картины. Всякий глядел на них, не всякий — в них, как всякий глядел на людей, не всякий — в человека, подобно духовным наставникам (см. Ин 1:42). Посмотрите как-нибудь не на полотно в раме, а внутрь, в изображенный мир. Постарайтесь увидеть не плотную поверхность, а прозрачную, как стекло, волшебное оконце, алисино зеркало, через которое можно про никнуть в другой мир.

Чаще всего картины переносят нас в другое место или другое время. Некоторые вообще уводят нас в мир воображения. Мы не совсем понимаем эти слова. Искусство, переносящее нас в такой мир, не просто выражает то, что нам пригрезилось. Нет, воображение наше входит в некую реальность, живет в ней, утверждает ее. Не она в нас, а мы в ней.

Незначительный художник творит, великий — открывает. Второстепенное искусство произвольно, оно могло стать и другим. Великое другим быть не может. Кажется, что оно всегда было, художник только отдернул занавес, чтобы мы увидели; так эскимосский резчик, у которого медведи выходили лучше, чем у белых, потому что белые пытались превратить в медведя слоновую кость, видел медведя в слоновой кости и просто отпиливал все лишнее.

Верно это и по отношению к литературе, словесным картинам. Они зачаровывают нас не меньше, если не больше, чем живописные полотна, — творящее слово писателя бесценно. Рассказы, повести, романы переносят нас в другое время, место, другие миры. Они ведут нас дальше самих себя, и мы им подчиняемся.

Да, великие книги и картины, как колдовство. Они не только показывают нам иной мир, но переносят нас туда. Они что-то с нами делают. «Что можно сделать с этой вашей живописью?» — спрашивает практичный отец у студента. Ответить надо: «Ничего, наверное, а вот она что-то делает с нами». То же самое скажем и о литературе. Книги «делают то, что говорят» — что говорят нам, то с нами и делают. Когда вы читаете «Илиаду», где вы? Не в кресле, не в Америке, не в XX веке, а под стенами Трои. Если повествование достигло своей цели, вы смотрите сквозь него; если не достигло — на него (16). Так и картины. Стоя перед «Крестьянскими башмаками» Ван Гога, вы не в зале, а там, в картине, нет, — в этих самых башмаках. Вы ощущаете землю, ломоту в спине, умиранье света.

Картины и книги переносят в другие места нашего мира или в другие миры. Но и мир в своей целости — картина, повествованье; о чем же? Быть может, материя — картина духа? Быть может, время — повествованье о вечности? (Платон называл его движущимся ее образом (17)).

Наверное, сильнее всего это в музыке. Она так могуча, что древние приписали ее не людям, а богиням, музам. Я знаю трех умных, тонких людей, которых от неверия и отчаяния ничто не могло спасти, кроме искусства Баха. Музыка — не просто «эстетическое наслаждение», как бы узор или орнамент. Она — пророчица, вестница, наставница. Если есть Бах, есть Бог.

Какими бы разными ни были средства, мы ощущаем, что все это исходит из одного источника и указует на одну цель. Не только лица, влюбленность, картины, книги и музыка, но и запах неведомых стран в случайном ветре, очарование красок (вспомним дет ство), незабываемые строки стихов и многое, многое другое, — все говорит об одном и том же: за здешним, мирским, есть что-то еще, и только ему мы действительно радуемся. Мир — его маска; нам хочется снять ее. Мы чужие здесь, мы — в изгнании, нас тянет домой.

«Чего же нам еще не хватает, спросите вы, что нам нужно? Много такого, о чем почти не говорят трактаты об эстетике; зато поэты и мифы все об этом знают. Нам мало видеть красоту, (...) мы хотим соединиться с ней, купаться в ней, вобрать ее в себя, себя — в нее (...). Сейчас мы извне, за дверью. Мы ощущаем свежесть и чистоту утра, но не становимся свежее и чище. (...) Но все листы Нового Завета шелестят о том, что так будет не всегда. Когда-нибудь, по Божьей воле, мы откроем Дверь (...), пройдем туда, за природу, в сияние и славу, которые светились сквозь нее» (18).

ЧТО ЖЕ ВСЕ ЭТО ЗНАЧИТ?

Если весь мир — это знак, прочитаем его. Что он значит? В средние века на Западе считали, что мир — это одна из двух Божьих книг («Природа и Писание»). Нынешний мир обеспечил нам «собачье состояние ума», как назвал это Льюис (19). Когда вы показываете собаке на пищу, она нюхает ваш палец, поскольку не понимает, что значит знак. Так и мы. Обнюхивание пальца считают теперь очень модным, реалистичным, современным.

Но в нас живет и ребенок, независящий от моды. Дети спрашивают: «Нет, а что это?», им все мало, не то что взрослым. Современный человек доверяет научным объяснениям (надо же во что-то верить); ему кажется, они объективны, а духовные — субъективны, произвольны, спорны, порождены воображением.

Это в высшей степени ненаучный предрассудок. Научный метод никак нельзя считать парадигмой объективно истинного знания, ибо его нельзя научно доказать. Положение «объективно истинны открытия науки, а не догмы веры» — догма веры, а не открытие науки.

Научный метод скромно ограничивается тем, что смотрит на мир, не разгадывая этот знак. Так он, конечно, открывает какие-то истины; скажем, табличка на углу — действительно прямоугольник 24 дюйма х 3, со стрелой, шестью буквами и двумя цифрами, каждая в 2 дюйма высотой. Но это не все. Это еще и знак, а значит он: «Бостон — в 20 милях, ехать туда».

Как ученые, мы хотим выяснить, из чего вещи и как они действуют, а вот как люди, мы хотим знать, что они значат, что они такое. Если мы нейрофизиологи, мы открываем законы мозговой химии; но, будучи людьми, мы дивимся мозгу, с которым не сравнится никакой компьютер. Разве мозг человека не славит своего Создателя? Как ученые, мы спрашиваем, «из чего» знаки и «что» они означают. Как люди, мы их читаем.

Не все мы ученые, но все — люди. Поэтому каждый должен читать знаки мира, спрашивать, что они значат, и только немногие — еще и смотреть на них извне. Однако наша цивилизация поменяла все местами: теперь почти все смотрят на знаки, читают же их немногие. Наука для нас — непременна, религия и философия — дело частное, что-то вроде роскоши. Но представьте, что религия права и «человеческая наука лишь распускает на нити ткань науки Божьей». Представьте, что «Бог мыслит цветок, а не ботанику, и относится она к цветку как холст, краска, кисть к образу картины, живущему в сознании художника» (20). Тогда, отведя закуток субъективного искусству чтения знаков, мы упустим то, что есть.

Сделаем иначе. Поставим мыслительный эксперимент — спросим, как ребенок: «А что это?», и попытаемся прочитать знак мироздания. Предположим с неразумной разумностью, что он что-то значит, и спросим, что же.

Чтобы правильно читать знаки, нужны правила чтения. Нельзя грешить против правды, надо исходить из того, каковы эти знаки на самом деле. Каковы же они? Или условны, или естественны. Знаки условные (произвольные) придумали люди, они могут быть другими, как буквы алфавита или спортивные сигналы. Знаки естественные (природные) другими быть не могут, как дым, знак огня, или улыбка, знак радости.

Природные знаки больше говорят нам о своем значении, ибо означаемое ими в каком-то смысле — здесь, в самом знаке. Там, где есть дым, есть и огонь. В улыбке есть радость, в букве нет звука. Природный знак — живой; он — то, что он значит, как таинство. Он действует, как волшебство (да он и впрямь волшебен, мир преисполнен действительнейшего волшебства).

Если мирозданье — знак, это знак природный; в нем есть то, что он означает. Если оно — знак неба, небо в каком-то смысле здесь, в мирозданье, как солнце — в луче, здоровье — в румянце. Это никак не значит, что небо не запредельно. Солнце тоже не луч. Нынешнее семя может быть частицей будущего цветка.

Собственно говоря, небо включает землю, как душа включает тело. Душа включает тело, ибо она — это «я», моя личность, а «мое тело» — только часть этого «я». Материальное тело не вместит нематериальную душу. (Где она — в шишковидной железе? Всюду? Теряю ли я часть души, когда стригусь?) А вот нематериальная душа достаточно просторна. Точно так же земле не вместить неба (где оно, в Диснейленде?), а небо землю вместит.

Вернемся к правилам чтения. Знаки можно разделить еще на словесные и изобразительные. Писание — словесный знак Бога, природа — изобразительный. Правило чтения изобразительных знаков гласит, что знак меньше означаемого в трех смыслах. Во-первых, означаемое весомее, вещественнее, реальнее. Картинка — только картинка, хотя мы можем принять ее за саму вещь — дети пугаются зверей на картинке, тем более в фильме. Во-вторых, у изображаемого больше измерений. Скажем, двухмерная картина изображает трехмерные предметы, а неподвижная, трехмерная статуя — движущееся во времени, четырехмерное существо. В-третьих, изображаемое четче, яснее, в нем больше деталей. Портрет не передаст каждой поры, каждого волоска.

Если земля — образ неба, мы знаем о небе по меньшей мере три вещи. Во-первых, оно реальнее, весомее земли. Обычно нам кажется, что оно прозрачное, расплывчатое, жидкое. На самом же деле это земля эфемерна, как ветер, как «трава, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь» (Мф 6:30). Евангельские образы выправляют привычное заблуждение, если мы еще способны впрямую их ощущать.

Во-вторых, на небе больше, а не меньше измерений. Это значит, что духовное не лишено четырех измерений материи. Вечность включает, а не исключает все, что есть во времени.

В-третьих, небо четче, а не расплывчатее земли. Оно «слишком четко, чтобы о нем рассказать» (21). Вот почему духовидцы и возвращенные к жизни рассказать о нем, в сущности, не могут. Наши представления о небе расплывчаты, невесомы, одномерны; но если мы сравним с землею само небо, расплывчатой, одномерной и невесомой окажется земля.

Я не хочу сказать, что земли как бы и нет. Она есть, она вполне реальна, но менее реальна, чем небо, ибо она — его образ. Ничего обидного здесь нет, ведь небо — самое реальное, что только может быть. Земля выполняет величайшую из задач: она — пророчица, не престанно возвещающая «Это не все!», как возвещает наше сердце. Пророки Божьи, и здравые мысли, и мирозданье указуют нам на то, что больше их. Когда пророк, хотя бы и косноязычно, скажет: «Так говорит Господь», мы не должны терять времени, рассуждая об его произношении.

НЕБО НА ЗЕМЛЕ

Итак, на земле, у нас, — и знак, и обозначаемое. Явилось Царство, явился и Царь. То, на что указывали знаки, — «здесь и сейчас», не только «там и тогда»; в знаках, а не только за ними. Небеса воплотились.

Употребляя это слово, мы тут же вспомним Слово — Христа. Что ж, довершим эксперимент, выпустим последнего кота из мешка. Это и есть Христос, Логос, воплощенная мысль Божья. Числом измерений Он пре восходит в бесконечное количество раз земное тело иудейского плотника, жившего в I веке, хотя оно было Его храмом, скинией, святым святых. Божий глагол, совершенно и полно выраженный до начала времен, Божий замысел, творивший мирозданье, Божий чертеж, отраженный в тварном ладе, сошелся в одной точке, в определенном человеке, который сказал: «...Я есмь» (Ин 8:58), предъявив права на пристойное лишь Богу: «Я есмь Сущий». Все знаки указуют на Него, ибо от Него исходят.

Повторю, это — мыслительный эксперимент, предположение, видение. Доказательств я не предлагаю. Такая картина бесконечно значима, в ней или глубочайшая истина, или величайший обман, и мы должны как следует подумать, прежде чем решать.

Подумаем о том, как меняется от этого все остальное, наш мир. Мы говорили, что через этот мир можно понять тот, небо. Теперь прикинем, не поможет ли небо понять и увидеть землю. Какой она окажется в этом свете? Как изменится?

Она станет личиной Бога. Его пантомимой, Его действом. Как всякое истинное искусство, она развлекает и учит, дарует радость и мудрость, можно даже сказать (хотя это и немодно), дает нам нравственный урок.

Весь мир — любовное посланье. Романтическая влюбленность—ключ ко всей истории; она показывает нам, в каком мы повествовании. Все произведения искусства отражают художника. Если Бог —любовь, мирозданье — это любовь в пространстве и во времени. Оно материально, но «на самом деле» оно слеплено из любви.

Весь мир — лицо. И это очень важно. Мирозданье — не безличный механизм. Видели вы игру, где среди ветвей и листьев надо найти человека? Найдите его, и картинка навсегда изменится — это уже не заросли, это человек. Когда мы увидим Лик Божий, мир навсегда изменится в нас.

Весь мир — таинство, живой знак, который есть то, что он означает. Утверждая, что тело Христово «реально присутствует» в святых дарах, мы не преувеличиваем, а преуменьшаем — можно сказать, что оно присутствует во всем. Тейяр де Шарден в «Божественной среде» говорит, что от всего на свете мы можем услышать слова «Се тело Мое».

Трансцендентное имманентно, запредельное — здесь, небо — на земле. То, чего нельзя схватить, ощутить, пощупать, измерить, разлить по бутылкам, снабдить ярлыками, — во всем, как свет, как цвет. У света нет цвета, и потому он может принять в себя любой цвет. У цвета нет очертаний, и он может заполнить любые очертания. Так и небеса — не часть мирозданья (туда не попадешь на ракете), они — в любой его части. Спросить: «Где небо?» — все равно, что спросить из утробы: «Где мир?» Вне рая — не этот мир, но ад, вообще непригодный для жизни. «Что кажется землей, то небо или ад», — писал Льюис (22).

ЗЕМЛЯ НА НЕБЕ

Если земля — частица неба, значит ли это, что на небе есть все земное? Есть там грязь? Есть кошки? Есть кошачий корм? Есть секс или хотя бы пол? А как насчет пива?

Начнем с того, что все мало-мальски стоящее здесь — родом с неба. Кошка — не набор молекул, передвигающихся в пространстве, а знак, замысел Божий, творение. Она— природный знак, значит, в ней есть что-то небесное; небо же не умирает. Бог не знает мусора, отходов. Творения Его проходят сквозь время — «сегодня есть, а завтра пойдут в печь», — но пребывают в вечности. Первая нота симфонии уступает место второй, но остается в симфонии; так и земля — в небе, время — в вечности. Ведьмы уходят со сцены после первого явления, но остаются в вечной реальности «Макбета».

Относится это и к людям, и к природе. Согласно Писанию, мы «как трава; как цвет полевой» (Пс 102:15). Для Платона мы — ангелы в темнице тела, для псалмопевца — часть природы. Надеяться на вечность мы вправе лишь вместе с природой. Если мы причастны вечности, природа ей причастна; если она непричастна, не причастны и мы. И мы, и она ценны как творения Божьи. Помните, отходов у Бога нет.

А вот свалка существует и зовется гееной. Под Иерусалимом, святым городом, была долина Ге Инном, где язычники приносили человеческие жертвы. Иудеи считали, что такое место годится только для того, чтобы сжигать там мусор. Позже оно стало метафорой ада, духовной помойкой мирозданья. Бог не оставляет отходов, мы — оставляем, а Божий мир должен очищаться от таких отбросов духа, как себялюбие, злоба, жадность, трусость или похоть. Если мы не отождествляем себя с этим мусором, нам же лучше, чтобы он сгорел. Если отождествляем, будем гореть сами — не в наказание, просто иначе не получится. На небо мусор не возьмут, и если мы в него вцепились, для нас остается только одно место. Чем гадать, сколько народу в аду, сколько на небе, терзаясь единственной на свете трагедией, запомним лучше: если мы пошли не в ту сторону, можно повернуть.

Что же до вопросов, с которых мы начали, убедимся сперва, любопытство наше вызвано не детским капризом («Не пойду, если гарантий не дадите!»). Послушаем Льюиса:

«Я думаю, — сказал мой друг, — что и на небе есть книги. Только там у нас будут не эти. — Какие же? — спросил я. — Те, которые мы подарили, и те, что у нас зачитали. — Надеюсь, на них не останется пометок и грязных следов? — Не надейся. Но они превратятся в прекрасные заставки и буквицы».

И в заключение о том, что же все это значит. Апостол Павел открывает последнюю карту: «...вся тварь совокупно стенает и мучается доныне; и не только она, но и мы...» (Рим 8:22-23). История — как беременность. Мать-Земля зачала две тысячи лет назад от Отца Небесного. Все знаки, все намеки и отблески — родовые схватки. Что-то они участились; не время ли рожать?

1. Определение Р. Отто.

2. См.: Г.К. Честертон "О мифах" Ортодоксия.

3. К.С. Льюис "Рай" Страдание.

4. Пример из А. Бергсона. Его приводит К.С. Льюис в Чуде.

5. См.: Д. де Ружмон Любовь в западном мире. Для равновесия см.: Ш. Ванокен Суровая милость.

6. Веселая космология.

7. К.С. Льюис в Последней битве говорит, что Вифлеемские ясли "изнутри больше, чем снаружи". (Несколько раз об этом пишет и Г.К. Честертон) .

8. К.С. Льюис Бремя славы.

9. К.С. Льюис Настигнут радостью.

10. Мысли, с. 148.

11. Исповедь, IV, 12.

12. Summa Theologiae, II-II, 35, 4.

13. Настигнут радостью.

14. Суровая милость.

15. К.С. Льюис "Рай" Страдание.

16. См.: Дж. Р.Р. Толкин О волшебных историях.

17. См.: Тимей.

18. К.С. Льюис Бремя славы.

19. См.: К.С. Льюис Бог под судом.

20. См.: К.С. Льюис Джордж Макдональд. Антология.

21. К.С. Льюис Переландра.

22. К.С. Льюис "Гнусик" Стихи. Нью-Йорк, 1964.