Джон Бойнтон Пристли

Другое Место

к другим книгам

Неподалеку от Бакдена, в верховьях Уорфа, в долине среди высоких торфяных холмов лежит Хабберхолм – прелестное крошечное местечко: старая церковь, паб и мост через Уорф, в пору таяния снегов довольно полноводный. Летом он обычно мелеет, и тот, кто после двухчасовой прогулки дожидается открытия паба, может скоротать время на мосту, глядя, как блестит и играет вода. Когда я подошел, там уже стоял коренастый черноволосый человек лет сорока, явно чем-то разочарованный; он мрачно смотрел вниз и жевал потухшую сигару. "Неужели Хабберхолм ему не понравился?" – подумал я и заговорил с незнакомцем.

Мы обменялись мнениями о погоде и о красотах здешней природы, а затем я попытался удовлетворить свое любопытство. Я сказал, что Хабберхолм моя давняя любовь и я непременно приезжаю сюда хотя бы раз в год.

– Правильно делаете, – отозвался он, – хорошо вас понимаю.

– Между тем, – заметил я, – у вас такой вид, словно Хабберхолм вас разочаровал.

– Вы знаете, так оно и есть, – медленно ответил незнакомец. Голос у него был низкий, глуховатый, а выговор иностранный – американский или канадский. – Только не в том смысле, в каком вы думаете, сэр. Тут все в порядке. Лучше не бывает. Но мне его так описали, что я решил: это то самое место, которое я ищу. А оказалось совсем не то.

Он умолк и принялся раскуривать свою сигару, считая, очевидно, что сказал вполне достаточно. Потом, чтобы я не вздумал усомниться в его дружелюбии, спросил, где я остановился.

Выяснилось, что мы оба будем ночевать по соседству, в чудной деревушке под названием Кеттлуэлл, но в разных гостиницах. Мы поболтали еще немного и направились в Кеттлуэлл; я предложил вместе пообедать, и он – правда, не сразу: пришлось подчеркнуть, что я старше и, кроме того, я дома, а он все-таки за границей – согласился быть моим гостем. На обратном пути я узнал, что его зовут Харви Линфилд, он инженер из Торонто; был женат, но развелся; у него есть маленькая дочка, она сейчас живет у его сестры. Говорил он довольно охотно и, как видно, был рад собеседнику, но при всем том чувствовалось, что он разочарован или сбит с толку и на душе у него пасмурно.

После обеда мы перешли в небольшую гостиную, находившуюся в полном нашем распоряжении, закурили сигары и выпили отличного ржаного виски, которое Линфилд принес к столу в знак благодарности за гостеприимство.Тут, наконец, я осмелился намекнуть, что, по-моему, он чем-то расстроен. Я не скрывал своего любопытства.

– Значит, вы решили, – напомнил я ему, – что Хабберхолм – то самое место, которое вы ищете. – И я выжидающе посмотрел на него.

– Это что-то невозможное, – признался он, разглядывая обгоревшую бумагу на каминной решетке. – Я сам с трудом в это верю, так уж вы и подавно не поверите. Попробовал однажды рассказать и запутался. Не будь вы писатель, я бы теперь уже не взялся во второй раз. Но вы ездите по свету, встречаетесь с людьми и, наверно, много слыхали историй о всяких удивительных и необъяснимых штуках. Ладно... послушайте еще одну. Совершенно невероятную. Мне такого никогда не выдумать, имейте в виду, – продолжал он, устремив на меня серьезный взгляд. – Я бы даже не знал, с чего начать. Вот если бы вы мне это рассказывали, другое дело. Я бы не поверил. Но я ведь не писатель, я простой инженер, и вы должны мне поверить. Давайте еще выпьем, и я вам все расскажу.

И вот что я услышал.

Компания, в которой я работаю, начал Линфилд, заказала машину одной фирме в Блэкли, и меня послали туда посмотреть, как идут дела. Выяснилось, что неважно. Вас интересуют подробности? Я думаю, нет. В общем, они не так уж много напороли, но все равно мне пришлось сидеть в Блэкли и наблюдать, как они это исправляют. А в придачу к блэклейской электротехнической компании я получил и сам Блэкли. Это было в прошлом году в ноябре, забыл вам сказать.

Вы знаете Блэкли? Удивительный город – не успеешь приехать, уже хочется бежать куда глаза глядят. Особенно в ноябре: дождь льет и льет, и такое впечатление, что солнце больше не светит; во всяком случае, я его не видел. Такой город можно построить только в наказание самим себе. Блэкли всегда рад самому темному и дождливому ноябрьскому дню. Когда я вставал, было еще темно, а часам к четырем уже темнело снова, и непрерывно шел дождь. И даже если в помещении опускали шторы и включали свет, я не замечал, чтобы становилось светлее. Сначала я думал, у меня что-то с глазами.

Я остановился в привокзальной гостинице с прекрасным видом на железнодорожные пути. Там тоже было темно и сыро. Я трижды менял номер, но они все друг друга стоили. Кормили нас в кафе, где все – буфеты, крышки на блюдах, судки с уксусом и маслом, ножи и вилки – было таких исполинских размеров, что сразу хотелось заказать жареного быка. Но жареного быка здесь не подавали – только жалкие кусочки мяса с вываренными овощами. Обслуживал нас старый больной официант – наверное, сердечник: весь синий – и две угрюмые официантки, одна длинная и тощая, другая маленькая и толстая. Постояльцев обе ненавидели лютой ненавистью и довольны бывали только тогда, когда могли ответить, что того-то "нету" или что вы опоздали и все уже кончилось. Остальной контингент составляли коммивояжеры, пожилые, неудачливые и не слишком оборотистые, а то разъезжали бы они на машинах и не ночевали в блэклейской привокзальной гостинице. После ужина они обычно сидели в темной дыре, именуемой "комнатой для отдыха", и писали длинные отчеты, объясняя, почему им не удалось получить никаких заказов. Внизу в баре было не лучше. Одни посетители перешептывались с серьезным видом, другие просто смотрели в пустоту. Можно было подумать, что они минуту назад узнали о смерти какого-то важного лица.

Я не говорю, что таким был весь город, но таким он мне казался. Темным, сырым и унылым. Делать нечего, пойти некуда. Я вовсе не ожидал увидеть здесь море неоновых огней и погрузиться в атмосферу Большого Города. Мне и раньше приходилось жить в маленьких городках, а Блэкли, кстати говоря, не такой уж маленький – тысяч семьдесят пять, я думаю. Но мне он не мог предложить ничего, кроме этой машины, которой я любовался каждый день на заводе блэклейской электротехнической компании. Местные жители, наверно, считают Блэкли вполне приличным городом, но для человека со стороны, вроде меня, это живой труп. Если кто-то здесь весело проводит время, то только за закрытыми дверьми. Есть, конечно, и развлечения – плохонькое варьете, три-четыре киношки, кафе, где собирается молодежь в промокшей окутанной паром одежде, и большой аляповато разукрашенный паб, где пожилые сентиментальные проститутки в ожидании клиентов слушали слепого пианиста.Как-то раз я пошел с одной из них; перед этим я здорово выпил, но даже под действием джина и виски не сумел себя превозмочь. Пришлось сказать, что мне надо встречать ночной поезд. Вместо этого я, разумеется, вернулся в привокзальную гостиницу и снова увидел свой номер, холодный, как благотворительное общество... испытание не из легких, можете мне поверить! А я бы пошел встречать кого угодно, с какого угодно поезда – просто ради разнообразия. В будни было плохо, но по воскресеньям еще хуже. Если я когда-нибудь попаду в ад, там не будет пламени, серы и рычащих дьяволов; там будет привокзальная гостиница в Блэкли и дождливое ноябрьское воскресенье, которому нет конца.

Вы сейчас, конечно, думаете – вот к чему приводит предвзятость, надо во всем находить светлую сторону. Я пытался. Но мне не везло. На заводе относились ко мне неплохо... как-никак, я представлял крупного заказчика, в котором они были очень заинтересованы... но в человеческом плане отношения у нас не складывались. По работе со мной чаще всего имели дело Баттеруорт и Доусон, славные ребята моих лет. Они водили меня к себе домой, кормили, знакомили с соседями, расспрашивали о Канаде, включали телевизор, предлагали сыграть в бридж – словом, из кожи вон лезли, и их жены тоже, но все без толку. Наверно, к тому времени я так озверел от одиночества, что всего этого мне было мало, а на большее я рассчитывать не мог. Нас по-прежнему что-то разделяло, и я не знал, как к ним пробиться. Если я делал шаг навстречу, они отступали. Так бывает, когда придешь в дом, где все чем-то обеспокоены – болезнью, о которой при вас не говорят, или тем, что дочь связалась с неподходящим человеком; хозяева очень любезны и всячески ублажают гостя, но по-настоящему им не до вас. Уходя, я чувствовал себя более чужим, чем переступая порог их дома. И все-таки даже тогда... скоро вы поймете, почему я говорю даже тогда... что-то подсказывало мне, что мы с Баттеруортом и Доусоном могли бы стать настоящими друзьями, если бы только нам удалось убрать эту стеклянную стену, которая нас разделяет.

Я по натуре не волокита... и потом, вы уже знаете, брак мой был неудачным... и все же, когда тебе так одиноко и тоскливо, ищешь спасения в женщине. Это ведь естественно. Многие думают, что дело только в сексе, но, по-моему, тут есть что-то еще, кроме секса, хотя я не собираюсь преуменьшать его значение. Короче говоря, я познакомился с женщиной; она работала управляющей кадрами на другом заводе и случайно оказалась на заводе блэклейской электротехнической компании, когда и я был там. Звали ее Мэвис Гилберт. Приятная спокойная женщина лет тридцати двух – тридцати трех, высокая, темноволосая, с красивым профилем. Мы с ней раза два сходили в кино, потом встретились где-то и выпили, а потом она пригласила меня к себе поужинать. Но и это тоже было без толку. Ничего не улучшило, скорее наоборот. Она не могла забыть какого-то человека, и стоило ей выпить немножко или расчувствоваться после сентиментального фильма, как она уже и не старалась его забыть. В половине одиннадцатого глаза у нее делались как у заблудившегося щенка. Наверно, она переспала бы со мной, если бы я настаивал, но я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет: сначала будут неловкие извинения, а потом, уже без меня – тихие слезы, и я ее не неволил... наверно, к большому ее облегчению, но мне-то самому легче не стало. Даже наоборот: когда я смотрел на эту славную женщину, которой положено быть счастливой, а она несчастлива, тоскует, мрачнеет и ничего не может с собой поделать, – мне становилось еще хуже. На третью неделю я перестал с ней встречаться и по вечерам убивал время смесью крепких напитков с легким чтением. А дождь все лил, и солнце, как видно, окончательно потухло. Иногда я уже не понимал, жив я или умер.

И вот, когда я решил, что ждать больше нечего, течение моей жизни было нарушено неожиданным происшествием. Однажды, часов в пять, я возвращался с завода в гостиницу и шел через вокзальную площадь. Вдруг вижу: какой-то старикашка поскользнулся и чуть не угодил под грузовик. Не угодил потому, что я его вытащил уже из-под колес. Слава богу, старикашка был легонький, фунтов сто двадцать. Будь в нем на пятьдесят фунтов больше, я бы, конечно, ничего не смог сделать. Я отвел его в гостиницу, заказал ему бренди, помог вымыться и почиститься. Он представился: сэр Аларик Фоден, баронет. Я баронетов никогда не видел, но почему-то думал, что они не такие. До того как унаследовать титул и семейные владения, он почти всю жизнь жил в Индии и на Дальнем Востоке, и, сдается мне, то ли мать, то ли бабка у него была из тех краев, потому что у англичан таких глаз не бывает: две черные бусины в желтом масле. Волосы редкие, седые; небольшая бородка; лицо как увядший лист. Говорил он очень медленно, с усилием, словно его разговорный механизм заржавел; пока я дожидался следующего слова, он, не мигая, смотрел на меня своими маленькими черными глазками, и мне постепенно начинало казаться, что я уже в Индии, в Китае, где-то там. Он долго и
шумно благодарил меня за спасение, но больше, я думаю, по обязанности, чем, так сказать, по велению сердца, хотя, знаете, когда поживешь в Блэкли, начинаешь очень болезненно относиться к таким вещам. Довольно быстро выяснилось, что на завтрашний вечер у меня нет никаких планов, и старик пригласил меня к себе обедать. Он жил в десяти милях от города, но туда ходил автобус, и остановка была рядом с домом. Последний автобус отправлялся в девять сорок пять, но старик полагал, что до этого мы вполне успеем наговориться. Я тоже так считал.

Теперь пойдет самое странное, так что надо сбавить скорость и сосредоточиться. Вы же знаете, я эту историю впервые рассказываю от начала до конца. И вот даже не соображу, как быть дальше – то ли выкладывать подряд все, что помню, то ли выбирать главное. Вам, писателю, такие трудности, конечно, понятны, поэтому я с вашего позволения буду иногда останавливаться, чтобы посмотреть, куда меня занесло. А то ведь можно что-нибудь важное пропустить, а на ерунде застрять на полчаса. Хотите еще выпить? Ну, и я тоже выпью. Спасибо.

Так вот, сэр, на следующий вечер я сел в автобус и поехал к сэру Аларику Фодену в его загородный особняк. Если бы я выдумывал, я бы сейчас рассказал вам, какой это дворец и как меня там сказочно принимали – лакеи, икра, шампанское в ведерках со льдом. Но ничего похожего вы не услышите.Это действительно был настоящий особняк – правда, большей его части я не видел... впрочем, и сам сэр Аларик, по-моему, туда редко заглядывал, – но такой сырой, холодный и запущенный, что я не согласился бы там жить ни за какие деньги. Вместо лакеев или хотя бы дворецкого нам прислуживала одна астматическая старуха. Обед оказался вполне на уровне привокзальной гостиницы, зато вино было отличное; сэр Аларик сказал, что это один из его лучших кларетов. Он налил себе полбокала, а мне оставил почти всю бутылку. Я допил ее после обеда, когда мы из мрачной нетопленой столовой поднялись в большую библиотеку, где горел камин и стояли тысячи книг и такое множество разных восточных безделушек, что хватило бы на целый антикварный магазин. Во время обеда и после него, наверху, сэр Аларик очень мало говорил о себе, а в основном расспрашивал меня, нравится ли мне Блэкли и как там идут мои дела. Ответы я повторять не буду, вы все это уже слышали.Наконец я выговорился и замолчал.

– Итак, мистер Линфилд, – сказал он, – в Блэкли... вы... несчастливы. Или... во всяком случае... скучаете... подавлены... одиноки. Хотите... отправиться... в какое-нибудь другое место... гм?

Я сказал, что хочу, но у меня нет ни времени, ни возможности – от этой машины далеко не уедешь.

– Время – ничто, – сказал он и махнул рукой, как бы отменяя время, а заодно и старинные лакированные часы, стоящие в углу. – А возможность... вот она. Да, здесь... в этой комнате. То есть... если вы готовы... рискнуть... и отправиться... не в какое-нибудь другое место... а в Другое Место.

– Я что-то вас не совсем понимаю, сэр Аларик. – Пробило девять, но я подумал, что уже, наверно, пора сматываться. Потом из вежливости добавил:– Разве есть разница между каким-нибудь другим местом и просто другим местом?

Он хихикнул. Конечно, странно звучит: с чего бы семидесятипятилетнему старикашке хихикать? Но ни "засмеялся", ни "фыркнул" тут не подходит, так что если не "хихикнул", то не знаю даже, как сказать. После этого он встал и начал рыться в комоде за своим креслом.

– Другое Место, – заговорил он, – рядом с нами... мистер Линфилд... можно сказать, за углом... только особого рода. Вы заворачиваете за угол... сами того не замечая. Немного рискованно. Но если вы решитесь... туда отправиться... я буду рад... оказать вам услугу. – Он резко повернулся – очевидно, нашел то, что искал. Над спинкой кресла заблестели
устремленные на меня черные глаза, но я ничего не мог в них прочесть. – Я... облегчу вам... эту задачу... мистер Линфилд. Да... дверь. Вы войдете... в Другое Место... просто через дверь. Вон там... в книжных полках... дверь... вы ее откроете. Да... вот эта дверь. Вы по-прежнему хотите... побывать... в Другом Месте?

– Почему же нет? – Чем бы старик ни тешился... У одного моего знакомого в библиотеке была дверь в уборную, замаскированная фальшивыми книжными корешками, и он постоянно всех разыгрывал. – Что я должен делать?

Тут он показал мне то, что достал из комода. Блестящий черный камень вроде крупной гальки. Сэр Аларик сел, оперся локтями на колени и вытянул вперед руку с камнем.

– Все очень просто. Смотрите на камень... всматривайтесь в него... и считайте до ста... считайте медленно.

Я стал смотреть на камень, всматриваться в него и считать. Перед глазами все поплыло. Когда я досчитал до двадцати, поверхность камня превратилась в темную пустоту, которая ширилась и ширилась. Я продолжал считать. Старинные часы пробили четверть десятого, но звук донесся откуда-то издалека. При счете восемьдесят у меня заболели глаза, а чуть позже началось головокружение.

– Сто, – услышал я свой голос.

– Теперь, мистер Линфилд, – сказал сэр Аларик словно с другого конца света, – встаньте... идите прямо к двери... откройте ее... и входите.

Я шагнул к полкам, покачнулся, но сразу же нашел дверь и еще успел понять, что она в точности такая, как та, замаскированная фальшивыми книжными корешками, которую я когда-то видел. Я открыл ее, и, кажется, сэр Аларик пожелал мне счастливого пути. Войдя, я закрыл за собой дверь и очутился в узком темном коридоре; дальний конец его освещали несколько слитков золота. При ближайшем рассмотрении оказалось, однако, что это яркие полоски солнечного света, проникавшего справа, сквозь широкие щели в
грубо сколоченной двери. Я открыл и эту дверь... даже сейчас слышу, как она заскрипела... и зажмурился; после долгого мрака Блэкли я увидел залитый солнцем сад и вечное лето.

Скажу вам прямо: на сон это не походило. У меня сны всегда обрывочные, клочковатые, одно тут же сменяется другим, как будто на законченный эпизод уже не хватает материала. И потом, во сне замечаешь только то, что хочешь заметить; а что не попало в фокус, того, значит, там вообще нет – нет множества вещей, которые есть в реальной жизни, где-то за краем сознания, и ждут, чтобы их заметили. Но этот сад был совсем не из сна. Никакой обрывочности, незавершенности – самый настоящий сад. Я знал, что он не растает в воздухе, не превратится в комнату, или корабль, или в мастерскую. И что он существует дольше, чем любой обычный сад... такая в нем была удивительная основательность.

Над дорожкой, выложенной плитняком, сплетались старомодные вьющиеся розы. Этот тоннель выходил на небольшую солнечную лужайку, а дальше, у каменной стены, сверкали и переливались цветочные клумбы. С лужайки был виден другой берег реки – она напоминала реку в Хабберхолме, только пошире и поглубже. По крутому берегу тянулись поля, над ними нависали леса, каменистые осыпи и скалы, а еще выше я разглядел затянутые дымкой вершины холмов. Красивое место, и сразу чувствовалось, что оно далеко от всяких тревог и волнений. И еще одно... это даже трудно определить. Знаете, иногда бывает: входишь в комнату и уже с порога слышишь, как часы отсчитывают время... твое время. А в другой раз войдешь, а часов нет или они стоят, и никто не отсчитывает время твоей жизни. То же самое ощущаешь и в этом месте, только еще сильнее. Ощущаешь, что твои внутренние часики остановились или их вообще больше нет. Не слышишь привычного "тик-так, тик-так, торо-пись, спе-ши". Ничто не пропадает, не исчезает, не гибнет. До меня это как-то сразу дошло, и все вокруг стало таким выпуклым, отчетливым, таким настоящим, и все, от синего неба до пламенеющих цветов, жаждало быть замеченным.

Теперь я уже немного сориентировался. Грубо сколоченная дверь, через которую я попал в этот сад, оказалась дверью дровяного сарая за деревенской гостиницей – длинным низким строением с гладкими бледно-розовыми стенами. Обогнув ее, я вышел к фасаду. Здесь стояли крепкие деревянные столы и скамьи, и аккуратно подстриженная лужайка превращалась в пивную под открытым небом. К широко распахнутой двери гостиницы вела дорожка, но эта дверь у меня не вызвала интереса. Мне захотелось поглядеть на реку, и я направился к стене, возле которой были разбиты клумбы. Я увидел берег – узкую полоску луга, густо усыпанную лютиками и маргаритками. Какой-то молодой человек удил рыбу, а рядом, а рядом, прислонясь к нему головой, лежала темноволосая молодая женщина в зеленом платье. Она улыбнулась мне и помахала рукой – просто так, как делают люди, когда они счастливы. И тут я узнал Мэвис Гилберт.

Сначала я удивился, но потом подумал: ничего, все нормально; и как же я был рад встретить ее здесь, такую счастливую! Наконец-то она с этим парнем, о котором всегда при мне вспоминала. В добрый час! Я помахал ей в ответ, а она сказала своему парню, чтобы тот обернулся, и он тоже помахал рукой, а потом сделал движение, словно опрокидывает рюмку, и опять уставился на поплавок.

– Ты как раз вовремя, Линфилд! – И кто-то хватил меня кулаком по спине.

Это был Баттеруорт. Из гостиницы вышел Доусон с подносом, на котором стояли кружки с пивом. Увидев меня, он завопил от радости; можно было подумать, что эти двое – мои лучшие друзья и они меня заждались. Оба были в старых рубашках и брюках, загорелые и веселые, как матросы после плавания. Мы выпили пива, закурили и пошли побродить по берегу. Мы рассказывали друг другу разные истории и смотрели на реку. Стеклянная
стена между нами исчезла, как будто ее и не было.

Потом откуда-то появились их жены; они держались естественно и приветливо, и, когда я разговаривал с ними, мне не казалось, что они в эту минуту думают о чем-то другом. Были, конечно, и еще разные люди; кого-то из них я знал по Блэкли, – только теперь их словно подменили, – а кого-то вроде бы видел впервые. Мы говорили все, что придет в голову, потому что там в голову не могло прийти ничего плохого или обидного. День был
длинный, но не скучный, а просто на все хватало времени, как в детстве в летние дни. И каждый там становился немножко больше, чем он есть, а не меньше, как в Блэкли и ему подобных местах. Нет, не могу я этого передать так, чтобы вы почувствовали... Во всяком случае, не думайте, что я попал в рай, или в сказочную страну, или еще куда-нибудь – совсем нет. Но не бросайтесь и в другую крайность – не думайте, что я всего-навсего провел чудный день в кемпинге. Это, конечно, вне нашего мира, но это не должно быть вне... понимаете?

А под вечер я встретил ее. Дочь добродушного старого толстяка, хозяина здешней гостиницы. Ее весь день не было дома. Ее звали Пола. Она показала мне комнату для ночлега, где уже стоял мой чемодан; как он туда попал – одному Богу известно. Я об этом не думал, я думал только о Поле. На вид ей было лет тридцать; довольно высокая для женщины, но не худая, а дородная и крепкая, с круглым спокойным лицом, темно-каштановыми волосами и серыми глазами; едва увидев, я понял, что искал ее всю жизнь. В комнате было темновато: солнце уже зашло, на гостиницу упала тень от холмов, все
погрузилось в зеленый сумрак, и мы словно опустились на дно морское. Но когда, показав мне комнату, она секунду помедлила, мне хватило света, чтобы увидеть ее взгляд. И я понял: она догадалась, что я искал ее всю жизнь. Взгляд у нее был нежный и веселый – знаете, такой бывает у женщины, когда ты ей нравишься и в твоей взаимности она не сомневается.

– Целый день мне не хватало вас, – сказал я неожиданно для себя самого.– Все было великолепно, замечательно, лучше некуда, только вот вас мне не хватало. Теперь вы здесь. Пола.

– Да, Харви, – ответила она так, словно уже лет десять называла меня по имени. – Я здесь.

Не знаю, она ли подалась вперед, или я, или мы оба, но я обнял ее – крепко, спокойно, как будто делал это тысячи раз, – и мы поцеловались. И не таким поцелуем, когда женщина вроде бы сопротивляется или наоборот просит: "Еще, еще"; нет, так целуются только тогда, когда все остальное совсем хорошо.

– Теперь я тебя не отпущу, – сказал я.

Она улыбнулась и мягко высвободилась.

– Придется. До половины одиннадцатого я занята. А потом приходи ко мне в маленькую гостиную за кухней. Туда ведет зеленая дверь, помнишь? Но не раньше половины одиннадцатого. Не забудь, Харви! – Она тревожно посмотрела на меня – в первый и последний раз посмотрела таким взглядом.

Я пообещал, что не забуду, и она с озабоченным видом вышла из комнаты. Потом, следующие два часа, во время ужина и после, все было замечательно. Мы то и дело переглядывались, и при каждом взгляде я как бы ощущал прикосновение ее руки. И так было бы хорошо – ужин в компании добрых и счастливых друзей, а после ужина веселая болтовня, песни, танцы, – но когда я думал о том, что мы скоро будем вместе, у меня словно вырастали крылья. Вы знаете, как чувствуешь себя в такие минуты, а тут тысяча таких минут слились в одну.

Но вдруг я потерял терпение и разозлился. Не случись этого, я бы, наверно, остался там навсегда. Как, почему это случилось, не могу постичь; с тех самых пор не могу... Люди стали расходиться, все больше парами. Нигде внутри ее не было видно; бродить же в одиночестве безлунной, хотя и звездной ночью не очень-то интересно. И я разозлился, не хотел ни в чем принимать участия, ни с кем не хотел говорить – кроме нее, разумеется... Минуты ползли медленно, как больные слоны. Я накручивал себя, подогревал, – а это уж точно к беде. Черт знает что! Зачем она назначила такое время? Просто все должно быть, как она скажет, ну еще бы! Если она ждет меня в половине одиннадцатого, почему я не могу прийти в четверть одиннадцатого – какая разница? Я еще несколько минут терпел эту муку, нарочно не давая себе успокоиться, а потом бросился в кухню, к зеленой двери, и попробовал бы кто меня остановить.

Никто, конечно, и не пробовал; когда человек ищет беды, его не останавливают. А вот и кухня – пустая, прибранная и подметенная, но еще теплая и пропитанная вкусными запахами. Горела только одна маленькая лампочка, но я сразу увидел в дальнем конце зеленую дверь. Наверно, Пола будет недовольна – до половины одиннадцатого еще десять минут, – но ничего, как-нибудь переживет. Ведь она же моя и знает это и знает, что я это знаю. Зеленая дверь отворилась легко – они всегда отворяются легко, эти двери, – и я вошел.

Но, конечно, не в маленькую гостиную к Поле. Я очутился снова в библиотеке сэра Аларика. На душе было тяжко. Я далее не попытался повернуть обратно – понимал, что это бессмысленно. Я ненавидел сэра Аларика и его библиотеку, похожую на захудалую лавку старьевщика, и самого себя.

Чтобы не смотреть на сэра Аларика, я взглянул на часы. Было двадцать минут десятого; значит, мой день там продолжался около трех минут здесь.

– Можно мне туда вернуться? – спросил я.

– Не сегодня, мистер Линфилд.

– Почему же? – Противно было смотреть на его довольную физиономию, но я сдерживался. – Меня тут не было всего три минуты. И я не собирался так быстро возвращаться. Это ошибка.

– Это всегда ошибка. Наверное... мне следовало... предостеречь вас. Но я ведь... говорил вам... что это связано... с некоторым риском.

Ни на что не надеясь, просто от отчаяния, я подошел к двери и распахнул ее. Там оказалась умывальная раковина и полки со всяким хламом. Сэр Аларик тихонько хихикнул, и мне захотелось швырнуть в него большой банкой с клеем.

– Насколько я понимаю... мистер Линфилд... наш маленький эксперимент... увенчался успехом. Вы побывали... в Другом Месте... гм?

– Я побывал там, где я бы хотел быть и сейчас, – мрачно ответил я.

– Тогда... несомненно... это было Другое Место. – Он помолчал. – Вы... встретили там... друзей... гм?

Я кивнул. Да, он отправил меня туда, но разговаривать с ним об этом мне не хотелось. Хотелось поговорить о другом.

– Скажите, сэр Аларик, что это за черный камень, на который вы велели мне смотреть? И как он проделывает этот фокус?

– Вы могли бы... еще... спросить... как... его проделывает... дверь, – сказал он укоризненно.

– Ладно, как вы его проделываете?

То ли старику захотелось спать, то ли я ему просто надоел, не знаю; во всяком случае, он покачал головой в знак того, что ответа не будет, и принялся зевать во весь рот.

Но мне нужно было непременно узнать кое-что.

– Вы говорили, это все равно что повернуть за угол, только, конечно, угол особого рода. Четвертое измерение или что-то такое. Послушайте, сэр Аларик, я не хочу вам больше надоедать, поэтому скажите: могу я сделать это сам? Сидеть в своем номере в гостинице и вот так же повернуть за угол?

– Вы... можете попытаться, мистер Линфилд, – уклончиво ответил он.

Я не отставал.

– Тут, наверно, любая дверь годится, сэр Аларик?

– Разумеется. Любая дверь.

– А черный полированный камень – на него надо смотреть, чтобы сосредоточиться, и все?

– Вы... конечно... должны... на что-то смотреть... мистер Линфилд. – Опять довольно уклончиво. Затем он встал, и я понял, что вечер окончен, хотя было только полдесятого. Почему-то мое путешествие в Другое Место – я тоже решил называть его так – сразу прекратило наши отношения. Может быть, он решил, что теперь рассчитался со мной за спасение на вокзальной площади. А может, я ему просто не нравился – но и он мне тоже, так что все было по-честному.

– Мне показалось, что я провел там как минимум часов десять, – добавил я, чтобы поддержать разговор. – А на самом деле я пробыл три минуты в этом чулане. Такое, конечно, бывает во сне. Но все-таки на сон это не похоже.

– Это не сон.

– А что же тогда?

Он снова зевнул.

– Простите... мистер Линфилд... иногда я никак не могу... заснуть... но как раз сегодня... вы видите...

Иначе говоря, выметайтесь, Линфилд.

Дождь в тот вечер сменился туманом, и, пока автобус полз обратно в Блэкли, я совсем скис. В конце пути меня ждала привокзальная гостиница, и вы сами понимаете, как приятно мне было туда вернуться после гостиницы в Другом Месте. Без четверти одиннадцать я уже лежал в постели и в течение следующих четырех часов слушал лязганье и грохот железнодорожных вагонов на подъездных путях. Наутро Блэкли выглядел еще более мрачно, мокро и уныло, чем всегда.

А днем на заводе электротехнической компании выяснилось, что они до сих пор не сделали нового подшипника, который был мне обещан, и я их чуть не поубивал. Баттеруорт пришел объясняться и долго говорил о разных министерствах и лицензиях, а потом сказал:

– Так что сам видишь, старик. Мы их торопим, а они ни с места. Но мы-то чем виноваты? А что случилось? Может, ты мне не веришь?

– Верю, – успокоил я его и вдруг решился. – Слушай, я все хотел спросить: а что позавчера было после того, как я расстался с тобой и Доусоном и пошел к Поле? Или это было вчера?

– Позавчера? К какой Поле? – Он ничего не понимал.

Продолжать не имело смысла, но я все же сделал еще одну попытку:

– Ну, помнишь, мы с тобой и Доусоном пили пиво перед гостиницей, а потом пошли на реку...

Баттеруорт из тех англичан, у которых голова соображает неплохо, но по виду этого никак не скажешь. Физиономия у него большая, круглая, как луна, и похожа на сырое филе, а в середине что-то мелкое и неопределенное. Это его так называемые черты лица. И сейчас это лицо было до того бессмысленным, что я чуть не набросился на Баттеруорта с кулаками.

– Прости, старик, – сказал он, – здесь какая-то ошибка.

– Да, верно, – ответил я. – Можешь об этом забыть. Я вас просто с кем-то спутал. Но с подшипником вы все-таки поднажмите.

– Поднажмем, поднажмем. – Баттеруорт обрадовался, что я снова в своем уме. – Только вот долго тебе тут приходится слоняться без дела. Это плохо.Слушай, старик, приходи к нам завтра обедать. Будет восемь человек, сыграем в бридж – как раз два стола.

Я пришел. Был Доусон с женой, Мэвис Гилберт и еще одна пара, Дженнингсы; их я тоже видел в Другом Месте. Итак, нас было восемь человек, и все мы побывали в Другом Месте, а некоторые даже провели вместе много чудесных часов. Я ни на что особенно не надеялся, но все же надо было их проверить. Начал я с миссис Баттеруорт, которая посадила меня за обедом рядом с собой. Я спросил, не знаком ли ей один сказочный уголок, где у реки среди холмов стоит деревенская гостиница... и я подробно описал Другое Место. Я был уверен, что она слушает вполуха, потому что она из тех беспокойных хозяек, которые мыслями всегда на кухне; но когда я закончил свой монотонный, как мне казалось, и утомительный рассказ, она, к моему удивлению, ответила:

– Нет, я такого места не знаю. Где это? А-а, и вы не знаете! – Ее озабоченно прищуренные глаза расширились, ожили, помолодели и из бесцветных сделались синими. – Мистер Линфилд, давайте поищем его, – прошептала она и на секунду стала совсем такой, как тогда, в Другом Месте.

Во время перерыва в бридже я занялся Доусонами и миссис Дженнингс, но в этот раз говорил только о гостинице – будто бы я в ней останавливался много лет назад и теперь забыл, где она находится. Доусон сказал, что она в Северном Девоне; жена его уверяла, что в Глостершире и что ее уже снесли, а миссис Дженнингс объявила, что в Дорсете есть один маленький паб, так он гораздо лучше. Все было ясно: эти трое – пустой номер. Они и близко не подходили к Другому Месту. Но беда в том, что я-то их там видел!Из-за этого наш вечер напоминал игру в шарады, когда все изображают ходячих мертвецов зомби.

Разошлись довольно рано. Мэвис Гилберт подвезла меня до центра в своем автомобильчике и пригласила к себе выпить. Мы выпили, немного расслабились, и тут она сказала:

– С тобой что-то стряслось. Я заметила, и миссис Баттеруорт тоже. В чем дело? Или ты не можешь сказать?

– Кое-что могу, – ответил я, – но ты не поймешь, о чем я говорю. Я видел тебя на берегу реки ясным теплым утром... ты была в зеленом платье.

– Как я выглядела? – Мэвис улыбнулась, и эта улыбка означала: понятно, ты видел меня во сне.

– Ты прекрасно выглядела. И была счастлива. С тобой был какой-то парень... сейчас я попробую его описать...

– Ну! Что же ты замолчал?

– Нескладный, рыжеватый, глаза зеленые, как у всякого рыжего, а на левой щеке шрам...

– Родни! – вскрикнула она. Потом взглянула на меня и побледнела от гнева. – Это совсем не смешно. Кто-то тебе насплетничал про меня и Родни, и ты решил таким способом сообщить мне, что ты все знаешь. По-твоему, это очень остроумно? По-моему, нет.

– Погоди, Мэвис, ты все неправильно поняла. – Я взял ее руку и удержал в своей. – Я и не думал ни с кем о тебе говорить. И о Родни я в первый раз слышу. Я просто описал парня, с которым я тебя видел у реки. Ты тогда была в зеленом платье...

– У какой реки?

– Я сам бы хотел знать, – ответил я. – Там было много народу, были Баттеруорты, Доусоны, и ты с этим парнем. И еще девушка по имени Пола – дочь хозяина гостиницы, где мы все остановились. – И я как можно подробнее описал Полу. – Она тебе никого не напоминает?

– Одну мою знакомую. Норму Блейк, – сказала Мэвис. – Но она к гостиницам никакого отношения не имеет. Она занимается трудотерапией.Просто случайное сходство. А Пола – человек особенный, это я уже поняла. Но где все это происходило?

Пришлось описать и гостиницу, и реку, и холмы, а потом вкратце рассказать о том, что там было. Умолчал я только о сэре Аларике, о черном камне и о двери.

– Не знаю я такого места, – медленно проговорила Мэвис, и глаза у нее затуманились. – И ни в каком таком месте я с Родни, к несчастью, не была. Неужели тебе это приснилось? – Женщины воспринимают подобного рода истории серьезно, без всяких там "брось трепаться, старик".

Но тем не менее мне не хотелось рассказывать ей всего.

– Трудно объяснить почему, – сказал я, – но я не думаю, что мне это приснилось. Я попал туда... встретил всех вас, таких счастливых... нашел Полу... а потом потерял ее из-за того, что поспешил. А вы, которые были там, теперь не понимаете, о чем я говорю. Значит, одно из двух: либо вас там не было и я все это выдумал, либо вы отправляетесь туда, но потом забываете...

– Нет, это невыносимо! – воскликнула она. – Зачем ты мне рассказал! Я ведь только об одном всегда и мечтала – побыть с Родни где-нибудь в таком месте... и каждую ночь я представляла себе... А теперь ты говоришь, что видел меня там. Какая я несчастная! Это ты виноват!

– Я и в своем собственном несчастье виноват. Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

– Нет, – сказала она, – теперь я должна рассказать тебе о Родни.

И Мэвис, то и дело останавливаясь, чтобы всплакнуть или посмеяться, рассказала мне свою удивительную, душераздирающую, захватывающую историю – такой она ей представлялась; для меня же, хоть и сама Мэвис мне нравилась, и против Родни я ничего не имел, – для меня все это означало только два часа борьбы с дремотой. Когда я вернулся в привокзальную гостиницу, меня уже не хотели впускать, и чувствовал я себя куда хуже, чем уходя отсюда для приятного времяпрепровождения.

Следующие несколько дней напоминали ходьбу по мокрому вспаханному полю в свинцовых сапогах. Я изо всех сил старался не поддаваться жалости к самому себе; вы скажете – давно пора, и я с вами согласен, но когда вы далеко от дома, это не так-то легко. Пошел в справочную библиотеку, поискал, нет ли чего о магии сэра Аларика, но ничего не нашел. Заодно стал наводить справки и о самом сэре Аларике. Но одни о нем даже не слышали, другие знали, что есть такой, но это их совершенно не интересовало.
По-моему, прошлой зимой обитателей Блэкли вообще мало что интересовало. Они просто продолжали жить, но зачем – и сами не знали. Я иногда думал: подожгите свой городишко и начинайте все сначала – в конечном счете вам же будет лучше.

Потом как-то вечером – дело было в понедельник, стало быть, накануне мне пришлось пережить очередное блэклейское воскресенье, и, по-моему, это имеет некоторое отношение к тому, что случилось, – я за неимением виски выпил хорошую порцию джина и сказал себе: пора действовать. Сэр Аларик отправил меня в Другое Место, и теперь он может отправить меня туда снова... хотя бы для того, чтобы я больше не болтался как неприкаянный в этой дыре. К телефону старик не подходил, но я понадеялся, что он дома, и поехал к нему на автобусе. Это, наверно, был один из последних рейсов – десятичасовой, для Блэкли поздний. Как я буду добираться обратно, меня в моем тогдашнем состоянии не волновало. Сэру Аларику придется меня впустить, даже если он уже лег, иначе я такое устрою... Нет, я не был пьян в стельку, но, конечно, и трезвым тоже не был.

Однако сэр Аларик еще не лег и достаточно учтиво пригласил меня войти, хотя мой приход его не слишком обрадовал. Мы поднялись в библиотеку, где старик до этого дремал у камина, и там он без всяких старомодных любезностей спросил, что мне нужно. Делать вид, что я решил узнать, как его здоровье, не имело смысла – старик сразу увидел, на каком я взводе, так что он бы мне все равно не поверил.

– Я хочу вернуться в Другое Место, – ответил я. – И не говорите мне, чтобы я убирался и попробовал сделать это сам. Я уже пробовал, и ничего не вышло. И потом, мне сейчас очень скверно. Я разговаривал с людьми, которых встретил там... со всеми, кроме самого важного для меня человека... и они просто не понимают, о чем речь. Я даже пытался выбросить из головы Другое Место, но мне это удается самое большее на несколько минут. Так что теперь, сэр Аларик, с вашей помощью я возвращаюсь обратно.

– Мистер Линфилд... вы слишком много... себе... позволяете.

– Потому что я доведен до отчаяния, сэр Аларик.

– Люди... доведенные до отчаяния... мистер Линфилд... не должны... никуда... ходить... Они должны... сидеть дома... и избавляться... от своего отчаяния.

– Наверно, вы правы, не будем об этом спорить. Мы вообще ни о чем не будем спорить. Я возвращаюсь обратно, сэр Аларик, и вы меня не остановите.

Где ваш черный камень? – Я встал и подошел к нему. Гордиться тут нечем, но раз уж я начал, то расскажу вам все.

Я думал, что он испугается, но ошибся. Он только покачал головой, словно перед ним был десятилетний ребенок.

– Вы... очень глупо... себя ведете... мистер Линфилд. Вы пришли сюда... без приглашения... кажется, не совсем трезвый...

– Да, в этом роде, – сказал я. – И вы совершенно правы, я веду себя плохо. У меня есть тысячи оправданий, но я не буду вам ими надоедать.Просто достаньте тот черный камень, сэр Аларик, а я сделаю остальное. Да живее! – прикрикнул я, видя, что старик не двигается с места.

Мы довольно долго смотрели друг на друга; потом он, сверкнув своими черными глазами-бусинами, подошел к комоду и достал камень. На этот раз он не держал его сам, а протянул мне.

– Все... так же... как раньше, – сказал он холодно. – Но непременно... положите... камень... прежде чем пойдете... к двери. Послушайтесь... моего совета... не делайте этого.

– Оставьте при себе ваши советы. – Я уставился на камень и сосчитал до ста. Как и в первый раз, перед глазами поплыло, потом возникла темная пустота, она все ширилась и ширилась; началось головокружение. Я положил камень на ковер и медленно пошел к двери в книжных полках. Дверь я открыл очень осторожно, словно что-то могло сломаться – наверно, боялся, что магия не сработает и я увижу за дверью только умывальную раковину да полки со всяким хламом. Но нет, я снова вернулся обратно. Я был в том же узком темном коридоре и видел в конце его полоски солнечного света, проникавшего сквозь щели в грубо сколоченной двери. Я прошел по коридору, распахнул дверь и бросился в сад, но, прежде чем ступить на выложенную плитняком
дорожку среди роз, остановился перевести дух.

Пожалуй, я не обману вас, если скажу, что уже тогда, в самом начале, почуял что-то неладное. Сам не знаю почему. Давайте-ка я попробую разобраться, а вы пока что налейте себе еще виски. О'кей, спасибо, составлю вам компанию. Хватит, спасибо. Так вот, начать с того, что все кругом – а видел я еще не так много – словно бы сузилось, изменило форму. Солнечный свет едкий, щиплющий, а не мягкий, как тот, который мне
помнился. И со временем тоже что-то произошло. Время остановилось, как и в прошлый раз, но неправильно остановилось, я чувствовал. Черт меня побери, если я знаю, как это понимать, поэтому лучше не спрашивайте. Но остановилось оно как-то зловеще. Точнее не могу определить.

Через тоннель из вьющихся роз я вышел на лужайку. Теперь я уже знал, что увижу реку, холмы, гостиницу, а перед ней пивную под открытым небом. На первый взгляд ничего не изменилось, только, пожалуй, краски стали резче, а у предметов форма не совсем такая, как прежде – усохли, что ли. Ну, вроде копии с картины – все похоже, а не то, понимаете. И не было того ощущения счастья, вот ни на столько.

А потом началось. Река, например. Когда я увидел ее краешком глаза, еще не обращая на нее особого внимания, это был все тот же плавный, полноводный поток. Но едва я захотел ею полюбоваться, она обмелела и превратилась в маленький ручеек среди потрескавшейся бурой грязи. Отвернулся – и сразу же почувствовал, что это снова спокойная, широкая водная гладь. Взглянул по-настоящему – она опять высохла.

Но с людьми было еще хуже. Пока я на лужайке играл в прятки с рекой, слева, перед гостиницей, где стояли столы и скамьи, люди, как и тогда, пили, болтали и смеялись, – я это знал. Но когда я крикнул "Привет!" и направился к ним, они все застыли, словно восковые куклы. И последнее – от этого меня прямо затрясло: они смотрели на меня не с каким-нибудь особенным выражением, а просто смотрели, как манекены. Я и разозлился и испугался, но шел дальше. Ни звука. Ни жеста. Восковые куклы под палящим солнцем. Я остановился, взглянул на реку – она снова превратилась в жалкий ручеек, – но краем глаза видел людей: они возвращались к жизни, я слышал их разговоры, смех. Я в ярости повернулся к ним, и они опять застыли и смотрели на меня, молчаливые как смерть.

– Какого черта вы прикидываетесь? – заорал я.

Ни слова, ни движения. И все вокруг, будь оно проклято, было не то и не так – синева неба, свет солнца, цветы, которые вяли на глазах. Я чувствовал, что я снова вне времени, но на этот раз не там, где надо. Я должен сделать так, чтобы здесь что-то произошло, и пусть гром небесный поразит меня.

Я пошел напрямик к пучеглазым манекенам, которые стояли и сидели в пивной под открытым небом. Первым мне попался Дженнингс, – тот, что вместе со мной обедал у Баттеруортов. Я хлопнул его по плечу и закричал:

– Слушайте, Дженнингс, вы же знаете меня, я – Линфилд!

Теперь, когда я сосредоточился на нем, все остальные снова ожили, и, не считая меня, Дженнингс был здесь единственным пучеглазым манекеном.

– В чем дело? Что с вами со всеми стряслось?

Он ничего не ответил, даже не пошевельнулся, и я почувствовал, что если не сниму руку с его плеча, то он упадет. Я убрал руку и вдруг до того разозлился на молчуна Дженнингса, что дал ему пощечину. В ту же секунду я лежал на траве в нокауте. Как это случилось, не понимаю, но после окончания Торонтского университета, где я боксировал в полусреднем весе, я уже успел забыть, что бывают такие удары. А пока я лежал, ожидая счета и гонга, я будто издалека слышал смех и болтовню всех этих людей. Харви
Линфилд не мог обратить на них внимание, и они снова веселились и проводили время в свое удовольствие.

Через несколько минут я с трудом встал и огляделся. На этот раз сидевшие за столами не застыли, а продолжали двигаться, точно водоросли под водой, и даже издавали какие-то звуки, но лучше бы я их не слышал. Они смеялись – медленным, тусклым, подводным смехом, – и смеялись надо мной. Я подумал: зачем тратить время на этих людей – если их еще можно назвать людьми, – ведь они мне в сущности безразличны, и я вернулся сюда, чтобы найти одного-единственного человека – Полу. Я знал, что среди них ее нет.Она могла быть только в гостинице.

Она стояла одна в большой комнате, сейчас тихой, как склеп, и почти такой же темной. Она не была манекеном с вытаращенными глазами, а я пожалел об этом, потому что, когда я увидел, как она там стоит, у меня сердце заледенело. Я шел к ней, а она тихо качала головой, по щекам текли слезы, и все горе, обида, разочарование – все, что разделяло и разделяет мужчину и женщину, стояло сейчас между нами.

– Пола, – сказал я, – прошлый раз это я был виноват, но вот я здесь, я вернулся, пробился сюда ради тебя... – Я мог бы продолжать, но знал, что она не ответит, а будет только качать головой и плакать, как женщина, которая чувствует, что все ушло безвозвратно.

Наконец она пошла прочь, я следом за ней; хотел сказать что-нибудь, но не знал что. Вокруг никого не было – пустота, тишина и бесконечное страдание. Она пересекла кухню, холодную, ничем больше не пахнущую, и приблизилась к зеленой двери. Там она остановилась, взглянула на меня, и по лицу ее пробежала тень улыбки. Дверь медленно закрывалась за ней, и тут подошел я, сильный, уверенный, да поможет мне Бог! Я рванул дверь и шагнул туда, как Александр Македонский.

Но, разумеется, на сэра Аларика это не произвело никакого впечатления, и я его не порицаю. В этот раз я отсутствовал всего полторы минуты, и ему было безразлично, выйду я из его чулана победным маршем Александра Македонского или выползу, как горбун Собора Парижской Богоматери. Он хотел одного – поскорее выпроводить меня, пока я не разбушевался и не начал ломать мебель. Поэтому он торопливо сообщил мне, что тут по соседству живет человек, который за фунт может отвезти меня в Блэкли. Правда, старик волновался напрасно: последнее посещение Другого Места – если это было Другое Место – выбило из меня всю воинственность.

Проводив меня до дверей, сэр Аларик немного успокоился.

– На этот раз... было... не так приятно, мистер Линфилд... гм?

– Было очень неприятно, – сердито ответил я. – Но поделом мне, раз я сам настаивал. И вел я себя не больно-то хорошо. Но признайтесь – и вы тоже.

– Нет, мистер Линфилд, – сказал он серьезно (я как сейчас вижу этого хилого бело-коричневого старичка, очень английского, но с индийскими или китайскими глазами), – вы несправедливы ко мне... и к себе тоже. Вы побывали... в Другом Месте. Забудьте... это последнее посещение... помните первое. Теперь... конечно... вы недовольны. Но у вас... есть... мне кажется... причина... быть недовольным... сейчас.

– И раньше была, – проворчал я. – У всех у нас есть. В Блэкли от этого просто умирают. А вы в благодарность за то, что я вытащил вас из-под грузовика, только прибавили мне недовольства.

– Нет, – сказал он мягко, – не прибавил. В конечном счете. Нет... я думаю... напротив... убавил. Вы сами убедитесь.

Не могу сказать, чтобы я убедился, хотя время от времени я, кажется, понимаю, что он имел в виду. Нет, больше мы с ним не встречались. Я снова поехал к нему через несколько дней, но дом стоял закрытый и темный, а потом мне сказали, что сэр Аларик уехал – наверно, стоять на голове в Бомбее или крутить молитвенное колесо в Тибете. Я пригласил Дженнингса позавтракать: хотел посмотреть, как он будет реагировать, когда я скажу ему, что несколько дней назад в одном месте, где люди под пристальным взглядом превращаются в пучеглазые манекены, он дал мне такой хук справа, какого я в жизни не получал. И, конечно, он никак не отреагировал, только сказал, что перестал видеть сны с тех пор, как не ест сыра по вечерам, и что британский бокс и вообще спорт теперь совсем не тот, что был раньше.

Перед отъездом из Блэкли я провел вечер с Мэвис Гилберт; она рассказала мне еще кое-что о Родни и заставила меня снова описать ей Полу, хотя я и не упоминал о Другом Месте; потом мы здорово захмелели, расчувствовались и нерешительно попытались утешить друг друга любовью, но вышло это у нас не лучше, чем у пары подслеповатых медведей. В общем все закончилось так, как я и предполагал, – недаром мне хотелось обойтись без этого прощального вечера.

Блэклейская электротехническая компания к тому времени привела машину в соответствие с нашими требованиями, и после двухдневных испытаний ее под моим наблюдением разобрали, упаковали и отправили в Ливерпуль, а дальше она пошла морем. Мне давно уже пора было возвращаться домой; я заказал билет на самолет и туманным печальным зимним днем оказался в лондонском аэропорту. Я потому об этом говорю, что там я увидел Полу.

Вы знаете, как пасутся пассажиры в аэропортах – как будто школу для дефективных вывели на прогулку. Наше стадо погнали на самолет, а другое стадо – с самолета, так что мы шли двумя встречными вереницами. И тут я увидел Полу – это была она, никакого сомнения, скорее я готов сомневаться, что меня зовут Харви.

– Пола! – закричал я и бросился к ней.

Она остановилась, но вид у нее был удивленный и нельзя сказать, чтобы приятно удивленный.

– Это какая-то ошибка, – ответила она. – Я миссис Эндерсли, меня зовут не Пола, и мы с вами незнакомы.

– Ну, в чем дело? – Здоровый детина недовольно посмотрел на меня. Она принадлежала ему. Ему принадлежал весь мир. Есть такие люди на свете.

– Просто ошибка, дорогой, – ответила она и улыбнулась мне, словно извиняясь – наверно, потому, что я был похож на потерявшуюся собачонку.

И вдруг меня словно подбросило и вывернуло наизнанку: в ее глазах я увидел сигнал, пришедший из их бездонных серых глубин. И вот что он означал: "Да, там я была Полой, и теперь я вспомнила тебя, Харви Линфилд, но один Бог знает, где мы были и что нам делать!" Я пробормотал что-то невнятное и вместе с остальным стадом потащился к самолету.

И вот я здесь, вернулся при первой же возможности, но сейчас я, разумеется, в отпуске – без Блэкли под дождем и без привокзальной гостиницы. Продолжаю рассказывать людям о Другом Месте, и, когда они говорят, что знают что-то похожее, я еду туда и смотрю, и это приводит меня в ваши красивейшие места – например, Хабберхолм, где мы с вами сегодня познакомились. Корнуолл, Девон, Дорсет, Котсуолдс, Озерный округ – я всюду побывал. Да, я пытался найти сэра Аларика, но он умер в феврале где-то за границей. Да, я спрашивал об этом черном камне, но все имущество продано или роздано, и о камне никто ничего не знает. Наверно, все-таки можно напасть на его след, я уже думал об этом.

Но время от времени меня тревожит еще одно – вы это, конечно, и сами наблюдали. То и дело незнакомые люди вглядываются в вас и кричат: "Где мы с вами могли встречаться?" И когда отвечаешь, что вы нигде не встречались, их лица тускнеют. Знаете, что не дает мне покоя – может, эти люди были в каком-то своем Другом Месте и встретили там меня, как я встретил жителей Блэкли и, конечно. Полу. Это ведь ужасно, если мы все встречаемся в каком-нибудь Другом Месте, а потом не можем никому ничего объяснить. Боже мой! Посмотрите-ка на часы! Мне ведь завтра утром ехать в Нортумберленд – я слыхал, там есть место... может быть, это Оно, кто знает?