|
|
|
стр. 5
* * *
Человек тем в большей степени личность, чем сильнее в человеческой
двойственности его Я – Я основного слова Я-Ты.
Соответственно его изречению Я – соответственно тому, что он
подразумевает, когда говорит Я, – решается, к какому полюсу человечества
он принадлежит и куда направляется. Слово "Я" есть истинный шибболет
человечества.
Внемлите ему!
Как фальшиво звучит Я человека, замкнувшегося в границах своего
особенного! Оно может побудить к сильному состраданию, когда оно
вырывается из уст, трагически сомкнутых, пытающихся умолчать о
противоречии с самим собой. Оно может вызвать ужас, когда исходит из уст
того, кто одержим внутренним хаосом и яростно, слепо и беспечно
демонстрирует это противоречие. Когда же его произносят уста льстивые и
тщеславные, оно отвратительно и терзает слух.
Тот, кто изрекает изолированное Я с заглавной буквы, открывает срамоту
мирового духа, униженного до духовности.
Но как прекрасно и правомочно звучит столь живое, столь убедительное Я
Сократа! Это – Я нескончаемой беседы, и ее атмосфера его овевает на всех
путях его, даже перед судьями, даже в заточении, в его последний час.
Это Я жило в отношении к человеку, которое воплотилось в беседе. Это Я
верило в человеческую действительность и выходило навстречу людям. Это Я
пребывало вместе с ними в действительности, и действительность больше не
оставляла его. И его одиночество никогда не могло стать оставленностью,
и когда мир людей умолкал для него, это Я слышало даймониона,
говорившего Ты.
Как прекрасно и правомочно звучит наполненное Я Гете! Это Я чистого
общения с природой; она предается ему и беспрестанно говорит с ним, она
дарует ему откровения своих тайн, однако же не выдает своей Тайны. Это Я
верит в нее и обращается к розе: "Так это Ты", и вот это Я пребывает с
ней в Одной Действительности. Поэтому, когда это Я возвращается к себе,
дух Действительного остается с ним, созерцаемое солнце льнет к
благословенному оку, вспоминающему о своем родстве солнцу, и дружество
стихий провожает человека в тишину смерти и становления.
Так "достигающее, истинное и чистое" изречение Я пребывающих в обоюдной
связи личностей, сократовской и гетевской, звучит сквозь времена.
И сразу же из царства безусловного отношения вынесем сюда образ: сколь
сильно, вплоть до пересиливания изречение Я Иисуса, и сколь правомочно,
вплоть до само собой разумеющегося! Ибо это есть Я безусловного
отношения, в котором человек свое Ты называет Отцом так, что сам он – только Сын, и более не кто иной, как Сын. Когда бы он ни сказал Я, он
может подразумевать лишь Я священного основного слова, которое
возвышается в сферу безусловного. Если коснется его обособленность,
связь – сильнее; и только из нее говорит он с другими. Напрасно ищете вы
ограничить это Я, умалив его до обладающего могуществом в себе, или
ограничить это Ты, умалив его до обитающего в нас и вновь лишить
действительности Действительное, присутствующее в настоящем отношение: Я
и Ты остаются, каждый может сказать "Ты" – и есть тогда Я, каждый может
сказать "Отец" – и есть тогда Сын, действительность остается.
* * *
– Но что, если само поручение, возложенное на того, кто послан, требует
от него, чтобы знал он лишь связанность со своим Делом и, таким образом,
больше не знал никакого действительного отношения к Ты, не знал
осуществления в настоящем присутствия Ты; чтобы все вокруг него
становилось Оно, причем Оно, служащим его Делу? Что можно сказать об
изречении Я Наполеона? Правомочно оно или нет? Этот феномен приобретения
опыта и использования – личность?
– На самом деле владыка века, видимо, не знал измерения Ты. Это отметили
верно: всякое существо было для него valore (Величина, ценность (ит.). – Примеч. пер.). Он, который своих
приверженцев, отрекшихся от него после его низвержения, прибегая к
мягкому сравнению, уподоблял Петру, сам не имел никого, от кого он мог
бы отречься: ибо он никого не признавал как существо. Он был
демоническим Ты миллионов, не отвечающим Ты, отвечающим на "Ты",
– Оно,
мнимо отвечающим в личном, – отвечающим лишь в своей сфере, сфере своего
Дела, и только своими деяниями. Это – принципиальная историческая
граница, где основное слово связи утрачивает свою реальность, свой
характер взаимодействия: демоническое Ты, для которого никто не может
стать Ты. Этот третий, в добавление к личности и довлеющему себе
особенному, в добавление к свободному и своевольному человеку, но не
между ними, этот третий существует, возвеличиваясь по велению судьбы в
эпохи, отмеченные ее печатью: все для него объято пламенем и сам он
охвачен холодным огнем; к нему ведут тысячи отношений, от него – ни
одно; он не участвует в действительности, но в нем как в
действительности принимают необъятное участие.
На существа, его окружающие, он смотрит как на машины, способные
выполнять различные операции, которые должны быть рассчитаны и применены
к Делу. Но так же он смотрит и на себя самого (только свою продуктивную
силу он всякий раз вынужден обнаруживать заново посредством
эксперимента, и все же ему не удается узнать из опыта ее границы). С
самим собой он также обходится как с Оно.
Вот почему в его изречении Я нет живой убедительности, нет
наполненности; но его изречение Я (в отличие от довлеющего себе
особенного современности) отнюдь не пытается сделать вид, будто все это
есть. Он совсем не говорит о себе, он говорит только "от себя". Я,
которое он произносит и пишет, есть необходимый субъект его
постановлений и приказаний, не больше и не меньше; у него нет
субъективности, но нет также самосознания, занятого определенным бытием,
и тем более нет никакой иллюзии по поводу себя как явления. "Я – часы,
которые есть и не знают сами себя", – так сам он выразил свою
судьбоносность, действительность этого феномена и недействительность
этого Я, выразил в то время, когда был исторгнут из своего Дела и лишь
теперь мог и должен был размышлять и говорить о себе, лишь теперь мог и
должен был вспомнить о своем Я, которое проявилось только теперь. Это
проявившееся есть не просто субъект, но и к субъективности оно не
пришло; расколдованное, но не освобожденное, оно выражает себя в ужасном
слове, столь же правомочном, как и неправомочном: "Вселенная взирает на
Нас!" Под конец оно снова тонет, погружаясь в тайну.
Кто после такого шага и заката решится утверждать, что человек этот
понял то, что было на него возложено, то великое и ужасное, с чем он был
послан, или что он понял это превратно? Несомненно то, что эта эпоха,
господином и образцом которой стало демоническое, лишенное настоящего,
не поняла его. Эта эпоха не знает, что здесь правит исполнение и жребий
– не жажда власти и не наслаждение властью. Эта эпоха восторгается
царственным величием этого чела и не догадывается о том, какие знаки на
нем начертаны, словно цифры на циферблате часов. Эта эпоха старательно
подражает его взгляду на существующих, не понимая его нужды и
вынужденности, и подменяет деловую взыскательность этого Я волнующим
сознанием довлеющей себе своеобычности. Слово "Я" остается шибболет
человечества. Наполеон говорил его без силы отношения, однако он говорил
его как Я некоего исполнения. Тот, кто пытается повторять это за ним,
лишь обнаруживает неизбывность своего противоречия с самим собой.
* * *
– Что это такое: противоречие с самим собой?
– Если человек не подтверждает в мире априори отношения, если он не
проявляет и не осуществляет врожденное Ты во встреченном, то оно уходит
вовнутрь. Оно развертывается в неестественном, в невозможном объекте, в
Я: то есть оно развертывается там, где совсем нет места для
развертывания. Так возникает пред-стояние в самом себе, которое не может
быть отношением, присутствием в настоящем, струящимся взаимодействием,
но лишь противоречием с самим собой. Человек может попытаться
истолковать его как отношение, хотя бы как религиозное, чтобы избавиться
от ужаса двойничества: но он должен снова и снова раскрывать ложность
этого толкования. Здесь – Край Жизни. Здесь неисполненное скрылось в
бредовой видимости исполнения; теперь оно, блуждая в лабиринте, ощупью
ищет дорогу и, теряясь, заходит все дальше.
* * *
По временам, когда человеком овладевает ужас отчуждения между Я и миром,
он принимает в соображение, что должно нечто предпринять. Как в иную
скверную полночь, когда бодрствуешь, измученный сном наяву, укрепления
пали и бездны вопиют, и ты, среди мучений, говоришь себе: жизнь еще не
кончена, я должен только пройти через это – к ней, но как, как? Так
ощущает себя человек в те часы, когда он, словно очнувшись, выходит из
беспамятства – объятый ужасом, в мучительных раздумьях и не ведающий, в
каком направлении двигаться. И все-таки, быть может, ему заведомо
известно это направление, совсем внизу, знанием глубины, столь ему
нелюбимым, он знает направление возвращения, направление пути, ведущего
через жертву. Но он это знание отвергает; "мистическое" не выдерживает
света электрического солнца. Он призывает мысль, которой он – по праву – вполне доверяет: она снова должна все уладить. Ибо в этом и состоит
высокое искусство мысли – нарисовать достоверную и вероятную картину
мира. И вот он говорит своей мысли: "Взгляни на эту вот, разлегшуюся
здесь, какие злые у нее глаза – не с ней ли я некогда играл? Помнишь,
как эти же глаза мне улыбались и как хороши они были тогда! И взгляни на
мое жалкое Я; признаюсь тебе: оно пусто, и чем бы я ни был занят внутри
себя, ни опыт, ни использование не проникали в этот провал. Не уладишь
ли ты снова все между ею и мной, чтобы она простила, а я выздоровел?" И
мысль, услужливая и искусная, с быстротой, ее прославившей, рисует ряд – нет, два ряда изображений, на правой и левой стене. На одной
изображается (вернее – вершится, ибо картины мира, нарисованные мыслью,
– достоверная кинематография) Вселенная. Из вихря звезд выныривает
крошечная Земля, из копошения на Земле выныривает маленький человек, и
вот история проносит его дальше, через времена, чтобы он снова и снова
упорно восстанавливал муравейники культур, которые рассыпаются под ее
стопами. Под этим рядом изображений – надпись: "Одно и все". На другой
стене вершится душа. Пряха прядет – орбиты всех звезд и жизнь всех
творений и вся мировая история; все – из одной нити и больше не зовется
звездами, творениями и миром, но называется ощущениями и представлениями
или даже переживаниями и состояниями души. И под этим рядом изображений
– надпись: "Одно и все".
Отныне, если человеком некогда овладеет ужас отчуждения и мир устрашит
его, он взглянет (направо либо налево, как случится) и узрит картину. И
вот он видит, что Я помещено в мире и что этого Я, собственно, вообще
нет, и поэтому мир не может причинить этому Я ничего дурного, и человек
успокаивается; или он видит, что мир помещен в Я, и что этого мира,
собственно, вообще нет, и поэтому мир не может причинить этому Я ничего
дурного, и человек успокаивается. А в другой раз, когда человеком
овладеет ужас отчуждения и Я устрашит его. он посмотрит и узрит картину
и какую бы он ни увидел, все равно пустое Я начинено миром или поток
мира захлестывает это Я, и он успокаивается.
Но настанет миг, и миг этот близок, и вот смотрит объятый трепетом
человек и видит в свете молнии обе картины разом. И глубочайший ужас
охватывает его.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Продолженные линии отношений пересекаются в Вечном Ты.
Каждое взятое в отдельности Ты есть прозрение к Вечному Ты. Через каждое
взятое в отдельности Ты основное слово обращается к нему. Через это
посредничество Ты Всех Существ осуществляется исполненность отношений к
ним, а также неисполненность. Врожденное Ты делает себя действительным в
каждом и не завершает ни в одном. Врожденное Ты становится завершенным
единственно лишь в непосредственном отношении к тому Ты, которое по
своей сущности не может стать Оно.
К своему Вечному Ты люди обращались, называя его многими именами. Когда
они воспевали его, наделенное именем, они всегда подразумевали Ты:
первые мифы были гимнами и хвалебными песнями. Потом имена вошли в язык
Оно; людьми овладевало неодолимое побуждение размышлять об их Вечном Ты
как о некоем Оно. Но все имена Бога оставались священными; ибо они были
не только речью о Боге, но и речью, обращенной к Нему.
Иные считают неправомерным употребление слова "Бог" на том основании,
что этим словом так часто злоупотребляли. Действительно, из всех
человеческих слов это – самое насыщенное. Именно поэтому оно самое
не-преходящее и самое не-обходимое. И разве может все ошибочное, что
говорится о сущности Бога и творении Божьем (а все, что говорилось об
этом, ошибочно и иным быть не может), перевесить Одну Истину: каждый,
обращавшийся к Богу, подразумевал Его самого? Ибо тот, кто произносит
слово "Бог" и помыслы его действительно связаны с Ты, как бы он ни
заблуждался, он обращается к истинному Ты своей жизни, которое не
ограничить никаким другим и в отношении к которому, включающему все
другие, он пребывает.
Но и тот, кто презирает Имя и мнит себя безбожным, когда он
самоотверженно, всем своим существом обращается к Ты своей жизни, как к
Ты, которое не ограничить другими, он обращается к Богу.
* * *
Когда мы следуем неким путем и встречаем человека, который идет нам
навстречу, также следуя пути своему, мы знаем лишь наш отрезок пути, его
же путь нам дано пережить только во встрече.
О завершенном процессе-отношении мы знаем, – как нечто прожитое нами, – то, что мы вышли навстречу, знаем нашу часть пути. Другую же часть нам
выпадает лишь встретить, она нам неведома. Но мы лишь попусту тратим
силы, когда говорим, что это есть Нечто по ту сторону встречи.
То, что нам должно взять на себя, то, чем мы должны озаботиться – не
другая сторона, но наша; не милость, но воля. Милость касается нас
постольку, поскольку мы выходим ей навстречу и ожидаем ее присутствия
как настоящего; она не является нашим объектом.
Ты выступает мне навстречу. Однако это я вступаю в непосредственное
отношение с ним. Итак, отношение – это и выбирать, и быть избранным,
страдание и действие. Как это действие существа в его целостности,
будучи прекращением всех частичных действий и, следовательно, всех,
основанных лишь на их ограниченности ощущений действий, – должно
уподобиться страданию?
Это деяние человека, ставшего цельным, именуют недеянием: ничто
единичное, ничто частичное уже не волнует его, ничто, от него исходящее,
не вмешивается в мир; здесь действует цельный человек, заключенный в
своей цельности и покоящийся в своей цельности, человек, который стал
действующей цельностью. Обретение во всем этом устойчивости означает
способность выйти к наивысшей Встрече.
При этом нет нужды отбрасывать чувственный мир как мир иллюзорный. Нет
иллюзорного мира, есть мир; правда, мир этот двойствен для нас в силу
двойственности нашего соотнесения с ним. Надо лишь снять заклятие
изолированности. Также нет нужды ни в каком "выходе за пределы
чувственного опыта"; всякий опыт, даже духовный, может дать нам только
Оно. Нет нужды и в обращении к миру идей и ценностей: они не могут стать
для нас Настоящим. Во всем этом нет необходимости. Могут ли нам сказать,
что же надобно? Не в смысле предписания. Все, что во времена
человеческого Духа было выдумано или изобретено по части предписаний,
рекомендуемой подготовки. упражнений и медитаций, не имеет ничего общего
с изначально простым фактом отношения. Каким бы успехам в познании или
достижении могущества мы ни были обязаны той или иной практике, все это
не имеет отношения к тому, о чем здесь говорится. Все это обладает своим
местом в мире Оно и ни на шаг – вот этот шаг – не выводит за его
пределы. Выходу из мира Оно невозможно научить в том смысле, что здесь
нельзя дать никаких предписаний. Выход можно лишь показать, а именно
очертив круг, который исключает все, что выходом не является. Тогда
станет очевидным то единственное, что имеет значение: полное принятие
присутствия как Настоящего.
Несомненно, это принятие предполагает тем больший риск, тем сильнее
связанное с изначальной основой возвращение, чем дальше человек,
заблудившись, ушел в изолированное существование; здесь имеет место
отказ не от Я, как в большинстве своем полагают мистические учения: Я
необходимо как для каждого, так и для высочайшего отношения, ибо
отношение может осуществиться лишь между Я и Ты; итак, здесь мы имеем
отказ не от Я, но от того ложного инстинкта самоутверждения, который
побуждает человека бежать от мира отношения – ненадежного и лишенного
плотности и длительности, недоступного обозрению и опасного, бежать в
сферу обладания вещами.
* * *
Каждое действительное отношение к какому-либо существу или к духовной
сущности в этом мире исключительно. Разрешенное от уз, исшедшее,
уникальное и сущее в отношении – таким предстает перед ними их Ты: оно
заполняет собой поднебесное пространство. Это не значит, что ничего,
кроме него, не существует, но все остальное живет в его свете. Покуда
есть настоящее отношения, эта всемирная полнота неприкосновенна. Но как
только Ты становится Оно, всемирная полнота отношения выступает как
несправедливость к миру, а исключительность этой полноты видится
исключенностью всего.
В отношении к Богу безусловная исключительность и безусловная
включенность суть одно. Для того, кто входит в абсолютное отношение, все
взятое по отдельности становится неважным – вещи и существа, земля и
небо; но все включено в отношение. Ибо войти в чистое отношение означает
не отказаться от всего, но все видеть в Ты; не отречься от мира, но
утвердить мир в его собственной основе. Ни отворачиваться от мира, ни
вглядываться в него – ни то, ни другое не приблизит к Богу; тот же, кто
мир созерцает в Нем, пребывает в Его настоящем. "Мир здесь, Бог там"
– это речь Оно; "Бог в мире" – тоже речь Оно; но ничего не исключать,
ничего не оставлять за собой, но все, весь мир охватить в Ты, дать миру
его право и истину, чтобы ничего не было рядом с Богом, но все
постигалось в Нем, это – совершенное отношение.
Бога не найти, оставаясь в мире, Бога не найти, удалившись от мира. Тот,
кто всем существом выходит к своему Ты и все сущее мира передает ему,
находит Того, Кого невозможно искать.
Несомненно, Бог – это "абсолютно другое": но Он же и абсолютно это же
самое, абсолютно присутствующее. Несомненно, Он – Mysterium tremendum
(Ужасная тайна (лат.). – Примеч. пер.).
являющийся и повергающий ниц; но Он же и тайна самоочевидного, которая
ближе ко мне, чем мое Я.
Когда ты вникаешь в жизнь вещей и в ее обусловленность, ты приходишь к
нерасторжимому; когда ты отвергаешь жизнь вещей и ее обусловленность, ты
оказываешься перед ничто; когда ты освящаешь жизнь, ты встречаешь Бога
живого.
* * *
Приобщающее к смыслу отношения, врожденное чувство Ты у человека,
которого постигло разочарование в отношениях ко всем отдельным Ты,
связанное с превращением Ты в Оно, возносится над всеми этими Ты, но не
отрывается от них совершенно, устремляясь к своему Вечному Ты. Это не
похоже на поиски чего-либо; поистине, нет никаких исканий Бога, ибо не
существует ничего, в чем нельзя было бы найти Его. Сколь безнадежно глуп
тот, кто уклоняется с пути жизни своей, дабы искать Бога: он не обретет
Его, даже обладая всей мудростью уединения и всем могуществом
сосредоточения. Скорее это удастся ему, когда он просто следует путем
своим и лишь желает, чтобы это был этот путь; в силе этого желания выражается его устремленность. Каждое
событие-отношение есть некий пункт, из которого он может бросить взгляд
на исполняющееся; так что во всех событиях-отношениях он непричастен
этому одному, но также и причастен, поскольку он в состоянии готовности.
Будучи готовым, а не ищущим, следует он путем своим; поэтому у него есть
и спокойная отстраненность по отношению ко всем вещам, и вхождение в
соприкосновение с ними, которое им помогает. Но когда он обрел, сердце
его не отворачивается от них, хотя теперь все ему встречается в одном.
Он благословляет все клетки, приютившие его, и те, что еще дадут ему
приют. Ибо это нахождение – не конец пути, но лишь его вечная середина.
Это – нахождение без поиска; открытие первоначального и первоначала.
Приобщающее к смыслу отношения врожденное чувство Ты, которое не утолит
своей жажды до тех пор, пока не обретет бесконечное Ты, от начала
усвоило его себе присутствующим: но это присутствие еще должно было
стать для него абсолютно действительным в настоящем из действительности
освященной мировой жизни.
Ошибочно полагать, будто Бога можно вывести из чего-либо – из природы
как ее создателя, или из истории как силу провидения, или из субъекта
как самость, которая мыслит себя в нем. Ошибочно полагать, будто есть
некая иная "данность", из которой Его можно вывести, но Он есть для нас
непосредственно, изначально и вечно нам в отношении Сущее; оправдано
лишь обращение к Нему, но не высказывание о Нем.
|
|
|
Домой 
Новости
Книги
Словарь
Связь
Поиск