|
|
|
стр. 7
* * *
Каждое действительное отношение в мире исключительно; Другое вторгается
в него и мстит за свою исключенность. Единственно в отношении к Богу
безусловная исключительность и безусловная включенность суть одно, в нем
заключено все.
Каждое действительное отношение в мире покоится на индивидуации; она – его благо, ибо только через нее дано познать друг друга несхожим
существам, и она же – его граница, ибо индивидуация исключает
совершенное познание мной другого и другим – меня. Но в совершенном
отношении мое Ты объемлет мою самость, не будучи тождественно моей
самости; мое ограниченное познание другого растворяется в безграничном
познании меня другим.
Каждое действительное отношение в мире осуществляется в чередовании
актуальности и латентности, каждое взятое в отдельности Ты должно
окуклиться в Оно, чтобы вновь отрастить себе крылья. Но в чистом
отношении латентность есть лишь пауза в живом дыхании актуальности, в
которой Ты остается присутствующим. Вечное Ты есть Ты в соответствии со
своей сущностью; и только наша сущность вынуждает нас вовлекать его в
мир Оно и речь Оно.
* * *
Мир Оно обладает связностью в пространстве и времени.
Мир Ты не имеет никакой связности в пространстве и времени.
Мир Ты обладает связностью в средоточии, где продолженные линии
отношений пересекаются в вечном Ты.
В великом преимуществе чистого отношения упраздняются преимущества мира
Оно. Благодаря чистому отношению существует непрерывность мира Ты:
изолированные моменты отношений соединяются в охватывающую весь мир
жизнь связи. Благодаря чистому отношению миру Ты присуща формообразующая
сила: дух может проницать и преображать мир Оно. Благодаря чистому
отношению мы не отданы во власть отчуждению от мира и утраты
действительности Я, мы не отданы на произвол призрачного, которое
силится возобладать над нами. Возвращение есть вновь обретенное знание
средоточия, вновьобращенность к средоточию. В этом сущностном деянии
возрождается некогда иссякнувшая и погребенная в человеке сила
отношения, вздымается в живом потоке волна всех сфер отношения и
обновляет наш мир.
Быть может, не только наш один. Ибо как метакосмическое: миру как целому
в его отношении к тому, что не есть мир, внутренне присуща изначальная
форма двойственности, человеческий образ которой есть двойственность
соотнесений, основных слов и двух аспектов мира, как метакосмическое мы
вправе предчувствовать это двойное движение: отдаление от изначальной
основы, благодаря которому все сущее сохраняет себя в становлении, и
возврат к изначальной основе, благодаря чему все сущее достигает
избавления в бытии. Оба движения самой судьбой развернуты во времени,
милосердно защищены во вневременном творении, которое непостижимым
образом есть одновременно отсылание и удерживание, освобождение и
связывание. Наше знание о двойственности немеет перед парадоксальностью
изначальной тайны.
* * *
Есть три сферы, в которых строится мир отношения.
Первая: жизнь с природой, где отношение застывает на пороге речи.
Вторая: жизнь с людьми, где отношение оформлено в речи.
Третья: жизнь с духовными сущностями, где отношение не обладает речью,
однако порождает ее.
В каждой сфере, в каждом акте отношения, сквозь все становящееся, что
ныне и здесь предстает перед нами, наш взгляд ловит край вечного Ты, в
каждом Ты наш слух ловит его веяние, в каждом Ты мы обращаемся к вечному
Ты, в каждой сфере соответствующим образом. Все сферы заключены в вечном
Ты, оно же – ни в одной из них.
Все сферы пронизывают лучи одного Настоящего.
Но мы можем каждую сферу отрешить от Настоящего.
Из жизни с природой мы можем взять "физический мир", мир консистенции;
из жизни с людьми – "психический" мир, мир чувственности; из жизни с
духовными сущностями – "поэтический мир", мир значимости. Теперь они
лишены прозрачности и тем самым лишены смысла, каждая из них стала
приспособленной к использованию и потускнела, и они останутся
поблекшими, хотя мы и наделяем их столь блестящими наименованиями, как
Космос, Эрос, Логос. Ибо поистине космос существует для человека лишь
тогда, когда вселенная становится ему домом, со священным жертвенником,
на котором он приносит жертву; эрос же есть только тогда, когда существа
становятся для него образами вечного и общность с ними становится
откровением; а логос есть для него только тогда, когда он обращает к
тайне речь своего творчества и служения в духе.
Вопрошающее молчание образа, преисполненная любви речь человека,
говорящая немота твари – все суть врата, ведущие в присутствие Слова.
Когда же должна произойти совершенная встреча, все врата соединяются в
одни Врата Действительной Жизни и ты уже не ведаешь, через какие ты
вошел.
* * *
Из трех сфер особенно выделяется одна: жизнь с людьми. Здесь речь
достигает завершенности как последовательность в речи и ответной речи.
Единственно в этой сфере оформленное в речи слово встречает свой ответ.
Только здесь основное слово, сохраняя неизменной свою форму,
устремляется к пред-стоящему и отражается от него, обращение и отклик
живут внутри Одной Речи, Я и Ты со-стоят не только в отношении, но и
находятся в нерушимой чистосердечной "ответности" друг перед другом.
Здесь, и только здесь моменты отношения связывает стихия речи, в которую
они погружены. Здесь предстоящее расцвело в полноту действительности Ты.
Единственно в этой сфере наше созерцание и созерцание нас, наше познание
и познание нас, наша любовь и любовь к нам даются как действительность,
которую невозможно утратить.
Это Главный Вход, в объемлющее пространство которого входят, в нем
растворяясь, оба боковых.
"Когда человек всею душою вместе с женой своей, овевают их приятности
холмов вечных".
Отношение к человеку есть подлинное подобие отношения к Богу: в нем
истинному обращению уделяется истинный ответ. Но лишь в ответе Бога
дается откровение всего, дается откровение всего сущего как речи.
* * *
– А одиночество? Разве оно не может быть тоже входом? Разве порой в
безмятежном уединении не открывается нежданное созерцание? Разве не
может общение с самим собой таинственным образом преобразиться в общении
с тайной? И разве не тот единственно достоин выйти навстречу
пред-стоящему перед ним существу, кто более не порабощен привязанностью
к кому бы то ни было? "Приди, Одинокий, к одинокому", – взывает к Богу
Симеон Новый Богослов.
– Одиночество бывает двоякого рода, в соответствии с тем, от чего оно
отвращается. Если одиночество означает свободу от приобретения опыта и
использования в обхождении с вещами, то оно потребно всегда, для того
чтобы вообще прийти к акту отношения, не только наивысшего. Или же это
другое одиночество, подразумевающее отсутствие отношения: Бог примет
того, кого покинули существа, к которым он обращался с истинным Ты, но
не того, кто сам покинул их. Порабощен привязанностью к ним лишь тот,
кто одержим желанием их использовать; тот же, кто живет в силе,
осуществляющей присутствие, может быть лишь обязан тем, с кем пребывает
в обоюдной связи. Единственно этот последний являет себя готовым для
Господа. Ибо он один несет навстречу Его действительности
действительность человеческую.
И еще есть два рода одиночества, в соответствии с тем, к чему оно
обращено. Если одиночество – это место очищения, необходимое и тому, кто
пребывает в обоюдной связи, чтобы вступить в Святое-святых, и
необходимое ему среди всех его забот и предприятий, между неизбежными
неудачами и восхождением к удостоверенности, то без такого одиночества
нам не обойтись: оно свойственно нам. Если же одиночество – оплот
разобщения, где человек ведет диалог с самим собой не ради того, чтобы
себя проверить и исследовать перед встречей с тем, что его ожидает, но в
самоупоении созерцает формирование своей души, то это – настоящее
падение духа, его скатывание в духовность. И это падение может
усугубляться вплоть до последней бездонности, когда человек в своем
самоослеплении мнит, будто имеет Бога в себе и говорит с Ним. Но, хотя
'поистине Бог объемлет нас и обитает в нас, мы никогда не имеем Его в
себе. И мы говорим с Ним только тогда, когда в нас уже не говорится.
* * *
Один современный философ полагает, будто каждый человек непременно верит
либо в Бога, либо в "идолов", то есть в какое-то конечное благо
– свою
нацию, свое искусство, власть, знание, обогащение, "все новое покорение
женщины", в такое благо, которое сделалось для него абсолютной ценностью
и встало между ним и Богом; нужно лишь доказать ему обусловленность
этого блага, "сокрушить" идолов, и ложно направленный религиозный акт
сам собой обратится к соответствующему объекту.
Это воззрение предполагает, что отношение человека к тем конечным
благам, которые сделались его "идолами", в сущности, ничем не отличается
от его отношения к Богу, разница лишь в объекте; ибо только в этом
случае простая замена ложного объекта подлинным может спасти заблудшего.
Но отношение человека к тому "особенному Нечто", которое завладело
высочайшим престолом ценностей его жизни и вытеснило вечность, всегда
направлено на приобретение опыта и использование некоего Оно, некой
вещи, некоего объекта наслаждения. Ибо только это отношение может лишить
нас лицезрения Бога, заслонив Его от человека непроницаемым миром Оно:
тогда как подлинное отношение, говорящее Ты, вновь и вновь открывает
Его. Тот, над кем возобладали идолы, которых он стремится приобретать,
иметь и сохранять, тот, кто одержим жаждой обладания, тому нет иного
пути к Богу, кроме возвращения, который есть изменение не одной только
цели, но и способа движения. Одержимого исцеляют, пробуждая и взращивая
его для обоюдной связи, а не тем, что его одержимость направляют на
Бога. Когда некто остается в состоянии одержимости и больше уже не
называет имя демона или какого-либо существа, которое видит в столь
искаженном свете, что и оно приобретает в его глазах демонические черты,
но призывает Бога, что это означает? Это означает, что теперь он
кощунствует. Когда низвергнутый идол упал за алтарь, а лежащую на нем
жертву, оскверненную и нечестивую, приносят Богу, – это кощунство.
Тот, кто любит женщину, осуществляя в своей жизни ее жизнь как
присутствие в настоящем, тому Ты ее глаз позволит узреть луч вечного Ты.
Если же некто вожделеет ко "все новому покорению", не рассчитываете ли
вы утолить его страсть, предложив ему призрак вечного? Когда человек
служит своему народу, сгорая в пламени необъятной судьбы, то он,
предаваясь ему без остатка, служит Богу. Если же нация стала для кого-то
идолом, которому он хочет подчинить все, поскольку, возвеличивая образ
нации, в нем он возвеличивает и свой образ, – не тешите ли вы себя
надеждой, что надо лишь внушить ему отвращение к этому идолу – и он
узрит Бога? И что, собственно, означает, что с деньгами, этим
олицетворенным не-сущим, обращаются так, "словно это Бог"? Что общего
между сладострастием наживы и накопительства и радостью от присутствия
настоящего? Может ли слуга маммоны сказать деньгам Ты? И как приступить
ему к Богу, если он не умеет сказать Ты? Он не может служить двум
господам – даже если он служит сначала одному, потом другому; прежде
всего он должен научиться служить иначе.
Ставший обращенным посредством замены объекта своей веры теперь
"обладает" призраком, которого именует Богом. Но Богом, вечным
Настоящим, никому не дано обладать. Горе одержимому, который возомнил,
будто он владеет Богом!
* * *
О "религиозном" человеке говорят как о таком, которому нет нужды
состоять в отношении к миру и существам, поскольку ступень социального,
которое определяется извне, преодолена здесь благодаря силе, действующей
единственно изнутри. Но в понятии социального смешивают две вещи, в
корне отличные друг от друга: общность, вырастающую из отношения, и
скопление лишенных отношения человеческих единиц, ставшую очевидной
лишенность отношения, столь характерную для современного человека.
Однако светлое здание общности, к которому приводит освобождение даже из
темницы "социальной жизни", есть создание той же силы, которая действует
в отношении между человеком и Богом. Но последнее не является одним из
отношений наряду с другими; это всеотношение, в которое впадают все
реки, не иссякая при этом. Море и реки – кто вознамерится здесь
разделять и устанавливать границы? Это только одно течение от Я к Ты,
течение все более бесконечное, один безграничный поток Действительной
Жизни. Человек не может распределить свою жизнь между действительным
отношением к Богу и недействительным Я-Оно-отношением к миру – обращаться с истинной молитвой к Богу и использовать мир. Тот, кто знает
мир, как подлежащее использованию, тот и Бога не может знать по-другому.
Его молитва – это некий прием, приносящий облегчение; она падает в
пустоту, которая к ней глуха. Он – в отличие от "атеиста", который среди
ночи в тоске взывает из окна своей каморки к Безымянному, – лишен Бога.
Далее утверждают, что "религиозный" человек предстает перед Богом как
единичный, как единственный, как обособленный, поскольку он перешагнул и
ту ступень, где находится "нравственный" человек, над которым еще
тяготеет повинность и долг перед миром. Об этом последнем говорят, что
он еще обременен ответственностью за деяния действующего, поскольку он
полностью определен напряжением между бытием и долженствованием, и в
гротескно-безнадежном самопожертвовании он бросает в этот невосполнимый
провал свое сердце, отрывая от него часть за частью. Между тем для
"религиозного" человека это напряжение упраздняется, поскольку он
переходит на другой уровень, где имеет место напряжение между миром и
Богом; здесь господствует заповедь, повелевающая, чтобы он снял с себя
заботу об ответственности, а также о тех требованиях, которые он к себе
предъявляет, здесь нет своей воли, есть лишь подчинение Провидению,
здесь всякое долженствование растворяется в безусловном бытии, а мир,
хотя и существует еще, но уже не имеет значимости; в нем надо исполнить
свое, но в этом как бы нет жесткой необходимости, учитывая ничтожность
всякого деяния. Но утверждать подобное означает полагать, будто Бог
создал свой мир иллюзорным, а человека сотворил себе на усладу.
Бесспорно, тот, кто предстал пред Лицом, вознесся над повинностью и
долгом, но не потому, что удалился от мира, а в силу того, что истинно
приблизился к нему. Долг и повинность бывают лишь перед чужим: к близким
питают любовь и расположение. Кто предстает пред Лицом, тому в полноте
настоящего мир становится всецело присутствующим, осиянным вечностью, и
он может Одним Речением сказать Ты сущности всех существ. Здесь больше
нет напряжения между миром и Богом, есть "лишь Одна Действительность. Он
не освободился от ответственности: вместо боли конечной ответственности,
идущей по следам действий. он обрел мощь бесконечной, могучую силу
рожденной любовью ответственности за всю неисследимую глубину
происходящего в мире. за глубокую включенность мира в Божий лик.
Нравственную оценку он, вне всяких сомнений, устранил навсегда: "злой"
– это лишь тот, кто вверен его глубочайшей ответственности, кто особенно
нуждается в любви; но он всегда должен будет сам принимать решение в
безднах спонтанности вплоть до самой смерти, невозмутимо вновь и вновь
решаться на праведное деяние. Здесь деяние не ничтожно; оно
подразумевалось, оно было возложено, в нем нуждаются, оно принадлежит
Творению; но это деяние больше не навязывает себя миру, оно вырастает в
нем и растет из него, как если бы оно было недеянием.
* * *
Что есть вечный: присутствующий в Ныне и Здесь прафеномен того, что мы
именуем Откровением? Это когда человек выходит из момента наивысшей
встречи, не будучи тем же самым, каким он входил в него. Момент встречи
не есть "переживание", которое рождается и обретает блаженно округлую
форму в восприемлющей душе: здесь нечто происходит с человеком. Порой
это как дуновение, порой – словно схватка, все равно нечто происходит.
Человек, выходящий из сущностного акта чистого отношения, имеет в своем
существе некое Еще, нечто приращенное, о котором он прежде не знал и
происхождение которого он не может объяснить. Пусть ориентация в мире,
основанная на науке, в своем неизбежном стремлении выстроить непрерывную
цепь причин и следствий включает сюда происхождение Нового: нас, кого
волнует действительное созерцание Действительного, не может устроить ни
подсознательное, ни какой-либо иной механизм душевной жизни.
Действительность – это когда мы восприемлем то, чем прежде не обладали,
и восприемлем так, что знаем: это дается нам. Словами Библии: "Те, кто
уповают на Бога, взамен получат силу". Словами Ницше, который в своем
повествовании еще остается верен действительности: "Берешь, не
спрашивая, кто здесь дает".
Человек восприемлет, и он восприемлет не "содержание", но настоящее,
настоящее как силу. И в них, в настоящем и силе, включено то, что
троично, нераздельно, но так, что мы можем его созерцать как разделенное
на три. Во-первых, вся полнота действительной взаимности, приобщенности,
связанности; при этом невозможно указать на какие-либо свойства того, с
чем человек связан, и эта связь отнюдь не облегчает ему жизнь – она
отягощает ее, но эта тяжесть – бремя Смысла. А вот второе – неизреченное
подтверждение Смысла. Человеку дано ручательство Смысла. Ничто, ничто не
может уже быть лишенным смысла. Нет больше вопроса о смысле жизни. А
если бы он был, он бы не требовал ответа. Ты не можешь выявить Смысл и
определить его, ты не обладаешь его формулой и не можешь представить его
в каком-либо образе, и все же он для тебя – нечто более несомненное,
нежели непосредственные ощущения твоих органов чувств. Какие же у него
намерения относительно нас, чего он от нас домогается, откровенный и
сокрытый? Он хочет быть не истолкованным нами – это свыше наших сил, – он хочет, чтобы мы произвели его. И третье, это не смысл какой-то "иной
жизни", но этой нашей жизни, не смысл некоего "потустороннего", но этого
нашего мира, и он жаждет в этой жизни, в этом мире быть подтвержденным
нами. Смысл можно воспринять, но он закрыт для опыта; он закрыт для
опыта, но его можно произвести; и он ждет этого от нас. Ручательство
Смысла не хочет оставаться заключенным во мне, но оно жаждет через меня
родиться в мир. Однако, как сам смысл не позволяет перелагать и
переводить себя, отображать себя в общезначимом и общедоступном знании,
так и его подтверждение не может быть передано как имеющее силу
долженствование, оно не предписано, не записано ни на какой таблице,
которую следует прикрепить у всех на голове. Подтвердить воспринятый
смысл каждый может лишь неповторимостью своего существа и
неповторимостью своей жизни. Подобно тому как ни одно предписание не
может привести нас к встрече, так ни одно не выводит нас из нее. Подобно
тому как требуется лишь принятие настоящего для того, чтобы прийти к
встрече, так в новом смысле это необходимо для того, чтобы из нее выйти.
Подобно тому как встречи достигают с одним только Ты на устах, также с
Ты на устах из нее уходят в мир.
То, перед чем мы живем, то, в чем мы живем, из чего и куда, тайна: она
осталась такой же, какой и была. Она стала для нас присутствующей и
своим настоящим обнаружила себя перед нами как благо, мы "узнали" ее, но
мы не обладаем никаким знанием о ней, которое могло бы ее таинственность
уменьшить – смягчить. Мы приблизились к Богу, но не стали ближе к
разгадке бытия, не сняли с него покрова тайны. Мы обрели разрешение, но
не ."решение". Мы не можем пойти к другим с тем, что восприняли, и
сказать: "Это надлежит знать, это надлежит делать". Мы можем лишь идти и
подтверждать на деле. И даже это мы не "должны" – мы можем – нам это
нужно.
Это вечное, в Ныне и Здесь присутствующее Откровение. Я не знаю ни о
каком ином, которое в прафеномене не было бы этим же самым, я не верю ни
в какое иное. Я не верю в самоименование Бога и в самоопределение Бога
перед человеком. Слово Откровения гласит: Я есмь Тот присутствующий, Кто
присутствует. Открывающийся в Откровении есть Открывающийся в
Откровении. Сущее – здесь, ничего сверх этого. Вечный источник силы
струится, вечное прикосновение ожидает, вечный голос звучит, ничего
сверх этого.
|
|
|
Домой 
Новости
Книги
Словарь
Связь
Поиск