С.Л. Франк

Свет во тьме

Реальность.ru / Книги / С.Л. Франк / Свет во тьме

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15

Незабвенной памяти моего друга, великого русского мыслителя и борца

ПЕТРА СТРУВЕ (1870–1944).

Предисловие

Предлагаемое размышление было задумано еще до начала войны и первоначально написано в первый год войны, когда еще нельзя было предвидеть весь размер и все значение разнузданных ею демонических сил. Позднейшие события ни в чем не изменили моих мыслей, а скорее только укрепили и углубили их. Но после всего пережитого за эти страшные годы надо было выразить их в совсем других словах; и рукопись была поэтому довольно радикально переработана после конца войны.

По своему внешнему облику мое размышление носит характер богословского трактата. Я хотел бы предупредить читателя, что – худо ли это или хорошо – этот внешний облик не вполне соответствует внутреннему существу моей мысли. Правда, всем моим умственным и духовным развитием я был приведен не только к высокой оценке традиционной христианской мысли, но и к признанию абсолютной истинности Христова откровения; и я пришел к убеждению, что все бедствия человечества имеют своим последним источником уже давно происшедший и все углубляющийся отрыв его от христианской традиции и что, напротив, все лучшие и высшие упования человечества, разумно осмысленные, суть лишь выражения исконных требований христианской совести.

С другой стороны, однако, я боюсь и не хочу быть богословом – не только потому, что по своему образованию и духовному складу я не богослов, а свободный философ, но и потому, что не могу преодолеть ощущения, что всякому отвлеченному догматическому богословию присуща опасность какого-то греховного суесловия. По глубокому, истинно религиозному замечанию Гёте, «о Боге можно, собственно, говорить только с Богом». Реальность Бога и Божьей правды открывается нам только в духовном опыте молитвенной обращенности к Богу; и когда сам Бог говорит нам через глубины нашего духа, можно только либо смолкать в трепете покаяния, либо пророчествовать, но нельзя рассуждать. И хотя по свойству нашего ума мы вынуждены логически осмысливать этот опыт, но всякой такой попытке выразить его в системе отвлеченных понятий грозит опасность оторвать содержание религиозной истины от его живого опытного корня, заменить подлинную веру чисто умственным построением. К тому же религиозный опыт неотделим от жизненного опыта, от судьбы— от личной судьбы каждого из нас в отдельности и от судьбы поколения или эпохи – во всем ее трагизме и несовершенстве, во всей ее фрагментарности и смутности. Бог узнается только в трагическом борении и в муках человеческого существования; это хорошо выразили такие одинокие мыслители нового времени, как Паскаль и Кьеркегор. Этому резко противоречит претензия на законченность, так сказать, самоуверенность всякой объективной богословской системы. И хотя мы понимаем, что опыт всего человечества – а для христианина это значит: опыт христианской церкви – богаче и глубже нашего личного опыта и что мы можем и должны учиться из него, но и истины, отсюда извлекаемые, становятся существенными для нас, лишь сопоставленные с нашим опытом и на нем проверенные; ни на мгновение мы не должны отрываться от внимания к тому, что Бог говорит непосредственно нам и теперь. Иначе наша вера легко вырождается в то, что можно назвать богословской псевдоверой, – в чисто умственное или даже словесное утверждение того, во что мы, собственно, не верим, а только хотим верить. При всем необходимом уважении к религиозной мудрости прошлого, к «вере отцов», мы должны остерегаться, как бы оно не увлекло нас на почитание Бога устами, а не сердцем, на подмену Божьей правды «учениями, заповедями человеческими».

Во все времена вера боролась в сердцах людей с неверием – с неверием открытым и с еще худшим, фарисейским неверием, скрытым под официальным, традиционным богословием. Но никогда доселе опасность обоих этих родов неверия и необходимость отстаивать против них подлинную веру – преданность правде Божьей – не была так велика, как для современного человека, воспитанного уже в многовековой безрелигиозной культуре. «Верую, Господи, помоги моему неверию», – это вечное восклицание человеческой души звучит сейчас гораздо более трагически-напряженно, чем в прежние века. Почти непроходимая бездна отделяет в наше время живые борения человеческого духа, искание выхода из бедствий и спасения от опасностей, жажду религиозного понимания жизни среди обездушенного мира современной науки и оправданного современной моралью человеческого своеволия – от прочного, замкнутого в себе мира понятий традиционного богословия. Богословские учения витают обычно вне жизни, а жизнь идет мимо них, презрительно их игнорируя; живые встречи между ними суть лишь редкое исключение. Дело здесь по существу совсем не в ложности или устарелости самого содержания этих учений; и менее всего наше время нуждается в «реформации», в исправлении догматов и канонов церкви. Дело скорее в том, что современная мысль разучилась понимать, для чего вообще нужно и как может ему помочь общее умонастроение, общий духовный стиль этих учений, и перед лицом наших реальных страданий и мучительных исканий ощущает какой-то их анахронизм. Можно восхищаться грандиозностью и стройностью богословско-философской системы Фомы Аквинского, этим высшим выражением средневековой христианской мудрости; но – хотя отдельные ее мысли остаются и верными, и нужными для нас – использовать ее как целое для нашей жизни так же невозможно, как заменить готическим собором наши нынешние жилые дома и фабрики. А где и когда найдется новый Фома Аквинский? Кажется, время для него еще не пришло.

В нашей нынешней религиозной нищете нам не остается иного пути к спасительной истине христианской веры, как заново учиться ей не из старых книг, а из уроков нашей несчастной жизни. Нам нужны теперь, в первую очередь, только такие верования, которые помогли бы нам спастись, вывели нас на верный путь жизни; как голодному хлеб, как утопающему твердая почва под ногами, так нам нужны только религиозно актуальные «догматы», как бы элементарны они ни были, которые дали бы нам прочную нравственную опору в жизни; все остальное, вся роскошь былых догматических учений и споров остается доступной в ее подлинно религиозном значении разве только отдельным утонченным умам, а для большинства, перед лицом нашей общей духовной нужды, есть лишь умственная забава.

Предлагаемое размышление хочет поэтому быть не отвлеченным богословским трактатом, а скромной попыткой религиозного осмысления идейно-жизненного опыта автора. Этот опыт есть, прежде всего, опыт общественно-исторический. Вместе с большинством русских мыслящих людей моего поколения я исходил в юности из социалистической веры в спасение человечества через радикальный общественный переворот. Но уже давно, в самом начале столетия, группа русских мыслящих людей, к которой я принадлежал, начала все яснее сознавать неудовлетворительность и гибельность господствующего умонастроения безверия, которым обосновывалась эта мечта о светлом будущем. В пренебрежении к абсолютным ценностям, в отвержении духовных основ бытия мы уже тогда стали прозревать опасность, что этот нигилизм должен привести к удушающему и калечащему личность деспотизму. Этим сознанием был определен наш переход от «марксизма» сначала к несколько туманному «идеализму», а потом к положительной христианской вере. Все, что произошло за последние сорок лет сначала в России, а потом в Европе, к несчастию, подтвердило эти опасения в объеме, которого никто не мог тогда предвидеть. Большевистская революция и утвержденный ею порядок были грандиозным экспериментом in corpore vili, далеко превзошедшим худшие опасения. И вслед за этим мы были свидетелями бессилия и слепоты безрелигиозного гуманизма западных демократий, а затем нарастания в Европе новой формы безбожия в лице титанизма, уже открыто проповедовавшего демонический культ насилия и хищнического власто-любия, принципиальное отрицание всех нравственных начал жизни. Кто понял духовное существо русского большевизма, не может не видеть в национал-социализме и фашизме его родного по духу брата – лишь новый вариант безбожного демонизма. Теперь, когда этот демонизм потопил мир в море крови, уже весь мир понял его смертельную опасность. Однако, подлинный смысл пережитого остался еще для многих непонятным, благодаря тому – с точки зре-ния принципиально-идеологической случайному – обстоятельству, что два родных по духу титанизма столкнулись между собой и советское безбожие оказалось временным союзником западной демократии, основанной, несмотря на ее обмирщение, на христианских нравственных началах. Теперь, едва кончилась война, это недоразумение уже в значительной мере рассеялось.

Исторические события можно толковать по-разному, смотря по тому, на какой из многих общих и частных их причин сосредоточивается внимание. Но, кажется, многие теперь начинают сознавать, что первопричина исторического движения лежит в изменении строя духовной жизни и руководящих ею идей. Если это так, то никакие, даже самые успешные, военные и политические действия не могут сами по себе спасти человечество, ибо борьба здесь идет, по слову апостола, «не против крови и злобы поднебесных». Путь к спасению лишь в пересмотре господствующих идей.

Этому пересмотру хочет служить предлагаемое религиозное размышление. Осмысление, в духе христианской веры, жизненно-исторического опыта связано в нем с моей общей философской интуицией метафизического реализма – в противоположность не только материализму и позитивизму, но и всякому отвлеченному идеализму – и с религиозным пантеизмом, для которого Бог не только трансцендентен своему творению, но одновременно и имманентно присутствует в нем как Его вечная основа и животворящее начало. Отсюда вытекают основные положения моей книги. Утверждение практически давно забытой и отвергаемой истины о таинственной силе греха в мире сочетается с верой в положительную ценность мира как творения Божия и выражения, в его первозданной основе, самого священного существа Бога. Это сочетание ведет, с одной стороны, к ясному различению между абсолютной Христовой правдой, превосходящей всякое земное устройство и доступной только сверхмирным глубинам человеческого духа, и ее всегда несовершенным земным воплощением – иначе говоря, между сущностным спасением мира и его ограждением от зла; и, с другой стороны, к усмотрению природы нравственного творчества как драматического богочеловеческого процесса оздоровления мира через внедрение в него его божественной первоосновы и борьбу с темным человеческим своеволием. В ясном, одновременно смиренном и ответственном осознании этих истин я вижу единственный исход от бедствий, от которых страдает современное человечество.

Пусть все, что есть одностороннего, субъективного и ложного в моем размышлении, развеется, как дым, никого не соблазнив. Но пусть то, что в нем есть от подлинной, т. е. Божьей правды, поможет другим так, как помогло мне.

С. Франк

Лондон, ноябрь 1945 г.

Вступление

«СВЕТ ВО ТЬМЕ»

В таинственном прологе Евангелия от Иоанна есть один стих, в котором к общей трудности понимания присоединяется еще неясность буквального смысла, и объяснение которого издавна и доселе затрудняет комментаторов. И притом это место имеет существенное значение, так как входит в состав символического описания метафизического смысла христианского откровения: оно говорит об отношении между светом божественного Логоса и миром. Это есть Ев. Иоан. 1, 5. По-гречески оно гласит: «και το φως έν τη σκοτία φαίνει, καί ή σκοτία αυτό ού κατέλαβεν»

Ближайшим образом загадочность этого места определяется двусмыслием слова «κατέλαβεν». Глагол καταλαμβάνω обычно по-гречески означает «воспринимать», «улавливать», «усваивать» (в физическом или духовном смысле), но он может означать также— «охватывать», «захватывать», «настигать» (при погоне), в конечном смысле – «овладевать», «побеждать». Что хотел сказать евангелист после слов «И свет во тьме светит»? Согласно одному толкованию, идущему от Оригена, он повествует здесь о непобедимости света в его борьбе с тьмой: свет, раз воссияв в мире, неодолим для тьмы – тьма не «объяла его»; духовное солнце, светящее миру, не может погаснуть и не знает затмения: оно вечно сияет, оставаясь недоступным для власти тьмы.

Но этот стих допускает и иное, в известном смысле противоположное толкование, именно если соответствующий греческий глагол мы будем понимать (по примеру «Вульгаты» – древнейшего латинского перевода Библии) в смысле «воспринимать», «улавливать», «усваивать». Тогда стих этот выражает не радостное сознание неодолимости света для тьмы, а, напротив, трагическое, горькое сознание упорства тьмы, неодолимости ее для света. Хотя свет воссиял и светит, но – в противоположность тому, что имеет место в физическом мире и что естественно было бы ожидать – он не разгоняет, не рассеивает тьмы; евангелист констатирует, напротив, жуткое, непонятное, как бы противоестественное явление. Свет светит, и все же остается окруженным непроницаемой толщей тьмы, которая не улавливает, не воспринимает его, а потому и не рассеивается перед ним. И мир остается царством тьмы, хотя в его глубине светит Вечный, Немеркнущий Свет.

Уже из того факта, что разногласие между двумя этими противоположными пониманиями длится от первых древнейших истолкователей Евангелия до наших дней, следует, что ни одно из них не имеет безусловно бесспорных, решающих объективных доказательств своей истинности и, тем самым, ложности противоположного понимания [Любопытно отметить, что первое из этих пониманий, идущее от Оригена, выражено в славянских переводах Нового Завета, тогда как второе, через посредство Вульгаты, вошло в состав западнохристианского (католического и протестантского) толкования этого места. В общем можно сказать, что восточное христианство понимает это место, как утверждение непобедимости света, западная же церковь, наоборот, – как признание упорства тьмы]. Мы не считаем себя компетентными найти новые соображения, способные внести полную ясность в решение этого почти двухтысячелетнего спорного вопроса. Для нас существенно здесь отметить другое. Что бы ни имел фактически в виду евангелист в данном месте, что бы он сам ни разумел при употреблении этого двусмысленного слова «κατέλαβεν» – каждое из приведенных возможных двух пониманий этого слова содержит мысль, вполне согласную с общим религиозным учением Евангелия Иоанна и выдержанную в его духе.

Более того, что бы в данном месте ни разумел фактически евангелист, мы должны сказать о его религиозном учении в целом, что оно определяется именно сочетанием, совместным утверждением обеих мыслей, получающихся от этих двух разных толкований. Несомненно, что в состав религиозного учения, выраженного в Евангелии Иоанна, входит и вера в непобедимость, неугасимость божественного, сверхмирного света, светящего миру, и горькое обличительное утверждение противоестественного упорства тьмы, не рассеивающейся перед лучами света, а окружающей его некой непроницаемой стеной. В том или ином отдельном месте Евангелия ударение может быть на одной из этих двух мыслей; важно, однако, помнить, что только их сочетание, их совместное утверждение выражает с адекватной полнотой религиозное воззрение евангелиста.

Но это предполагает, что эти две мысли – и соответствующие два различных понимания смысла рассматриваемого стиха – во всяком случае не противоречат друг другу. В этой связи мы должны отметить одно существенное обстоятельство, касающееся двух возможных смыслов этого места – обстоятельство уже совершенно бесспорное, но обычно странным образом упускаемое из виду. Дело в том, что различие между двумя возможными здесь смыслами во всяком случае не так велико, как это кажется на первый взгляд и как это часто утверждается.

При невнимательном отношении к тексту может показаться, что речь здесь идет о радикальном различии между радостным утверждением торжества света над тьмою и прямо противоположным ему скорбным сознанием бессилия света перед упорством тьмы, – как бы о противоположности между безусловно «оптимистическим» и безусловно «пессимистическим» воззрением. Однако, уже отмеченная нами только что согласимость обоих воззрений свидетельствует, что это не так и что дело обстоит здесь не так просто. Если мы условимся обозначать – по существу весьма неточно – указанные два понимания как «оптимистическое» и «пессимистическое», то существенно осознать, что и при «оптимистическом» толковании рассматриваемые слова совсем не содержат утверждения безусловной и явной победоносности света, его наглядно очевидного всемогущества и окончательного торжества над тьмой (в плане бытия мира); они говорят только о непобедимости, неодолимости света для тьмы, которая пытается его потушить, – что есть, конечно, нечто совсем иное.

Если, вообще говоря, евангелист несомненно по существу верует во всемогущество божественного света в ином, надмирном плане бытия (о чем нам еще придется говорить), то в плане земного бытия возвещаемый им здесь (согласно этому пониманию) радостный, утешительный факт состоит лишь в том, что свет успешно обороняется от натиска тьмы, что ему обеспечена его неодолимость для враждебных сил тьмы. Следовательно, как раз при этом «оптимистическом» толковании «свет» мыслится как начало, в плане мирового бытия осаждаемое тьмою, которой, таким образом, здесь как бы приписывается инициатива нападения; и высказывается лишь уверенность, что осаждаемая крепость (очевидно, ввиду сверхмирного, благодатного, божественного источника ее силы) никогда не сдастся, не будет покорена врагом.

Само это утешение предполагает, таким образом, что судьба «света» в мире – судьба трагическая, полная опасности; именно поэтому это «оптимистическое» толкование, как указано, совсем не противоречит другому, «пессимистическому», а, напротив, легко и естественно с ним согласимо, – более того, только в согласии с ним адекватно общей религиозной идее Евангелия Иоанна. Поэтому если мы попытаемся понять рассматриваемое место в духе этой общей религиозной идеи, то – оставляя в стороне вопрос, что хотел фактически именно в этом месте сказать евангелист – мы вправе, оставаясь верными общей мысли евангелиста, сочетать оба толкования и формулировать общее воззрение евангелиста в положении «свет во тьме светит, и тьма противостоит свету, не будучи в силах поглотить его, но и не рассеиваясь перед ним».

Хотел ли фактически евангелист в данном месте подчеркнуть, что тьма бессильна потушить раз воссиявший свет, или, напротив, он с горечью обличал упорство тьмы, не воспринимающей света, и потому не рассеивающейся перед ним, – в обоих случаях он исходит из некого общего, дуалистического – и потому трагического – представления о противоборстве между силами света и тьмы как основоположном факте мирового бытия. Это неодолимое противоборство может обнаруживаться одинаково и в неодолимости света перед натиском тьмы и в противоестественном упорстве тьмы, перед светом, долженствующим озарить и рассеять ее*. Я думаю, что такое синтетическое понимание оправдано уже первой половиной стиха «и свет во тьме светит».

Мы так привыкли небрежно читать Евангелие, не вдумываясь в реальный смысл его слов, а принимая его текст без размышления, как некую привычную словесную формулу, что мало кто задумывается над подлинным смыслом этих слов. Большинство склонно, по-видимому, видеть в этом сочетании слов не более как некий риторический оборот нечто подобное, например, поэтической фразе «соловей поет в тиши». Вряд ли, однако, можно удовлетвориться таким простым и поверхностным пониманием; этому противоречит уже то, что стих имеет рассмотренное выше окончание. Каков бы ни был подлинный смысл последнего, ясно, во всяком случае, что упоминание о тьме не случайно, ибо тьма противопоставляется свету как некая враждебная ему реальная сила. Но, в таком случае, что это собственно значит: «свет светит во тьме»?

* По вопросу об аутентичном смысле в данном месте греческого слова «καταλάμβαναν» позволительно высказать мнение, на первый взгляд парадоксальное, по существу же, как нам кажется, вполне обоснованное, способное устранить весь спор. Если принять во внимание, что евангелист Иоанн – не отвлеченный мыслитель, а вдохновенный исповедник и проповедник, каждое слово которого есть как бы намек на некую непостижимую для ума тайну, на некую конкретную полноту бытия, по самому ее существу неопределимую точно логически, то позволительно допустить, что евангелист вообще не имел в виду один из двух возможных смыслов слова «καταλαμβάνειν», а употреблял это слово именно в живой лингвистической полноте его значения, объемлющего сразу оба различных его смысла. Это может показаться парадоксальным только потому, что греческий язык мы уже не ощущаем как живой и что именно потому мы лишь с трудом можем воспринять подлинный, живой – мистико-поэтический, а не отвлеченно-логический смысл речи евангелиста. Некое подобие подлинного понимания этого места можно иметь, переводя его примерно: «и тьма не взяла его», причем живое, неопределенно-двусмысленное значение слова «взять» должно было бы выражать именно всю полноту того таинственного двуединого соотношения, что тьма и не воспринимает, не улавливает, не вбирает в себя света, и не охватывает и не одолевает его. В виде аналогии можно – toutes proportions gardées (соблюдая все пропорции – франц.) – напомнить умышленно-двусмысленное употребление Гегелем слова «aufheben» (означающего по-немецки и «отменять», «устранять», и «сохранять», «сберегать») для обозначения основной Мысли его философии – соотношения, по которому дух в своем развитии одновременно и превозмогает каждую отдельную ступень бытия, и сохраняет в себе то, что он уже преодолел и отменил.

Если бы было сказано в прошедшем времени: «свет воссиял во тьме», то все было бы просто и понятно: среди тьмы зажегся источник света – где была раньше тьма, там теперь сияет свет. Так, другой евангелист, сообщая о пребывании и проповеди Иисуса в «Капернауме приморском, в пределах Завулоновых и Невфалимовых», вспоминает при этом «реченное через пророка Исайю»: «Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в страхе и тени смертной воссиял свет» (Исайя 9, 1-2. Ев. Матв. 4, 13, 16). Но евангелист Иоанн хочет сказать другое: он говорит не об однажды совершившемся во времени событии, что среди глубокой тьмы воссиял свет. Он говорит о неком вечном – или, скажем скромнее, длительном – метафизическом состоянии или отношении между светом и тьмой, которое он выражает в словах «свет во тьме светит». Но как это может быть? Поскольку мы руководимся аналогией с физическим светом, мы должны сказать: где есть свет, там нет тьмы, и где есть тьма, там нет света. Одно состояние исключает другое. Естественно представлять себе, что свет, раз воссияв, изгоняет тьму, озаряя ее, т. е. заменяя ее собою, светом. С другой стороны, можно себе представить в каком-то фигуральном смысле, что свет, зажженный среди тьмы, например, свеча в темную и бурную осеннюю ночь, может потухнуть, как бы уступив превозмогающему его напору тьмы.

Впрочем, остается возможность – кажется, единственная здесь возможность, – все же рационально и наглядно представить себе состояние, которое можно было бы обозначить как «свет во тьме». Так в темную, безлунную, но звездную ночь звезды, как точки света, сияют «во тьме». Такими же точками света среди тьмы представляются нам, если глядеть издалека, фонари, зажженные в темную ночь. И даже вблизи свет слабый, еле мерцающий, например свет маленького фонаря, мог бы светить, не озаряя ничего, кроме ничтожного по размерам ближайшего к нему пространства, и оставаясь, следовательно, окруженным густою тьмой, рассеять которую он не в силах.

Но евангелист, говоря о свете, светящем во тьме, и тем самым исключая два первых состояния – свет, озаряющий и рассеивающий тьму, и тьму, тушащую свет, – имеет вместе с тем в виду нечто совсем иное, чем упомянутую третью возможность. Вспомним, что свет, о котором он повествует, есть «свет истинный» (φώσ άληθινόν – «подлинный» свет), свет, исходящий от Бога, – тот свет божественного Логоса, через который сам мир «начал быть». Поэтому не может быть и речи о том, чтобы этот свет лишь слабо мерцал и именно по своей собственной, внутренней слабости был не в состоянии разогнать тьму и озарить мир. И все же этот не только неугасимый, но по своему имманентному метафизическому существу безмерно могущественный, т. е. всемогущий – ибо божественный – свет осужден в мире светить во тьме.

Прежде чем уяснить сполна это соотношение во всей его парадоксальности, определяемой противоположностью между относительной эмпирической «слабостью» света и его метафизическим всемогуществом, мы должны предварительно осознать живой смысл тех представлений, которыми пользуется евангелист. А именно, если бы мы стали исходить из представления современной физики, по которому тьма есть не что иное, как отсутствие света, то слова евангелиста, указывающие на противоборство света и тьмы, показались бы нам просто бессмысленными. Но мы не должны забывать, что имеем здесь дело не с физикой, а с таинственной метафизикой, лишь символизируемой в понятиях «света» и «тьмы». Точнее говоря, мы имеем дело не с понятиями, а с образами «света» и «тьмы», дающими некий наглядный намек на отвлеченно непостижимую тайну бытия. Образ же света и тьмы непосредственно дан нам – и изначала был дан человеческому духу – в лице дня и ночи. «День» – время, когда солнце взошло и сияет, – конечно, побеждает тьму ночи, но ночь в свое время возвращается и сменяет день. Когда Бог впервые сотворил «свет» – по книге Бытия, то был первый творческий акт Бога после общего сотворения «неба и земли», первый акт упорядочения мирового бытия, – тогда вместо «пустынной и безводной земли», в которой была «тьма над бездной», явилась, в качестве первой формы бытия, двойственность между светом и тьмой. «И отделил Бог свет от тьмы, и назвал свет – днем, а тьму – ночью» (Кн. Бытия, 1, 4-5). И с этого начался первый день творения, и это соотношение длится и поныне, и будет длиться до конца мира.

В этой перспективе, следовательно, т. е. в составе мирового бытия, «свет» и «тьма», подобно «дню» и «ночи», суть два противоположных и противоборствующих начала. Парадоксальность же этого положения состоит в том, что одновременно «свет» по своему внутреннему, метафизическому существу есть, как мы видели, свет божественный, свет самого Бога, – и потому начало верховное и всемогущее. Тот же евангелист Иоанн в своем послании возвещает нам «благовестие», «чтобы радость наша была совершенной»:

«Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы» (I Посл. Иоан. 1, 5). Это новое благовестие примыкает к ряду свидетельств, которые мы находим уже в Ветхом Завете и которые, утверждая тожество между Богом и светом, тем самым внушают нам уверенность в торжестве света и в бессилии тьмы. О Боге как совершенном и всемогущем свете говорит и псалмопевец, и праведный Иов, и пророк Исайя. «В тебе источник жизни, и в свете твоем мы узрим свет» (Пс. 36, 10). И Бог, как свет, столь всемогущ, что у него «и тьма не темна, и ночь светит как день, и тьма – как свет» (Пс. 139, 12). Бог «отверзает темные бездны и выводит тьму к свету» (Иов. 1, 22). И пророк Исайя поучает человека, что если он будет творить правду, заповеданную Богом, то «сама тьма твоя будет, как свет в полдень» (Ис. 58, 10). Таким образом, уже в этих прозрениях Ветхого Завета, а тем более в благовестии Нового Завета, «свет», совпадая как бы с природой самого Бога, есть высшее, всемогущее, всепобеждающее и спасающее начало. И эта мысль содержит, конечно, нечто неизмеримо большее, чем упомянутое нами выше представление современной физики, по которому свет «побеждает» или «рассеивает» «тьму» как бы автоматически – просто потому, что не существует особого начала тьмы, а тьма есть просто отсутствие света. Нет, здесь дело идет о том, что тьма как реальная сила, противоположная и враждебная свету, подлинно одолевается, побеждается всемогуществом божественного света.

Только теперь мы можем понять во всей их парадоксальности слова евангелиста «свет во тьме светит». В них описывается ненормальное, противоестественное состояние мирового бытия. Метафизически всемогущий и победоносный по своему существу свет – совершенный свет, который есть обнаружение самого Бога и поэтому «просвещает» всякого человека, – эмпирически оказывается в мире в состоянии безысходного противоборства с тьмой: если тьма – вполне естественно – не в состоянии одолеть этот надмир-ный, божественный свет, то, с другой стороны, и он сам – противоестественно – не в силах рассеять тьму; тьма его не воспринимает, а как бы отвергает, упорствуя перед его лицом. Это есть величайший парадокс, нечто, что в сущности нельзя понять и «объяснить», но что необходимо констатировать именно в этой его непонятности и противоестественности. «Свет истинный», совершенный, – свет, настолько всемогущий, что сам «мир произошел через Него», – этот свет «был в мире», «и мир не познал Его» (Ев. Иоан. 1. 11).

Мы не должны, в поисках «понятности» для нашего разума, в стремлении к рациональному объяснению, пытаться колебать или ослаблять всю парадоксальность этого положения. Каким образом начало всемогущее, божественное, может оказаться в мире в положении начала непризнанного, гонимого, внешне бессильного, не теряя от этого своего достоинства и своей силы божественного начала? Каким образом свет самого Бога, перед которым (в его метафизической природе) «и ночь светит, как день, и тьма – как свет», может быть эмпирически, в составе мирового бытия, быть светом, светящим «во тьме»? Каким образом наша «совершенная радость» о том, что «Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы», т. е. совершенная радость от сознания божественного, творческого всемогущества света, может, не умаляясь и не колеблясь, сочетаться со скорбью сознания, что мир не принимает света, что тьма не рассеивается перед ним?

Если мы захотим «философствовать» над этим строением бытия в порядке его «объяснения» в отвлеченных понятиях, мы только запутаемся и зайдем в безысходный тупик. Кто не имеет хотя бы смутного ощущения исконной тайны бытия, превосходящей основоположную структуру нашего «разума», тот пусть бросит размышления над такими вещами. Бытие в самой своей основе антиномично, содержит тайну совмещения и единства противоположного. Евангелист с первых слов своего благовестия открывает нам эту coincidentia oppositorum [совпадение противоположностей (лат.) ] как некое трагическое основоположное соотношение мирового бытия.

Логически объяснить тайну этого противоречивого соотношения – объяснить ее так, чтобы она перестала быть тайной, – невозможно уже потому, что найти разумные «причины» или «основания» этого факта противоестественного упорства тьмы и ее противоборства свету значило бы признать его «естественным» и «законным», т. е. оправдать само это упорство тьмы. Но именно это недопустимо. Всякая рациональная теодицея, всякая попытка логически непротиворечиво примирить факт мирового зла со всемогуществом и всеблагостью Бога не только логически невозможна и несостоятельна, но по существу и религиозно недопустима, ибо скрывает в себе какое-то оправдание зла. Здесь допустимо и возможно только такое «объяснение» этого противоестественного состояния, которое было бы не его оправданием, а, наоборот, его обличением. Другими словами: здесь возможно не логическое или – если угодно – космологическое объяснение упорства тьмы, а только духовное проникновение в его религиозную тайну, именно обнаружение противобожеского, противозаконного его существа. Это обличающее раскрытие тайны упорства зла евангелист дает в словах: «В том состоит суд, что свет пришел в мир, но люди возлюбили тьму более, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы» (Ев. Иоан. 3, 18-19).

Не надо забывать, что образ «тьмы» символизирует одновременно и зло, и состояние «невидимости», «скрытости», «схороненности», тогда как образ «света» символизирует сразу и добро, и явную видимость, правдивое самообнаружение – «истину». Это дает евангелисту возможность «объяснить» (не отвлеченно-логически, а конкретно-символически) упорство тьмы, ее непроницаемость для света. Тьма, в качестве зла, боится света – того добра, которое вместе с тем есть обнаружение, делающее явным невидимое и сокрытое. Но именно в этом упорстве тьмы, в этом ее скрывании себя от света заключается «суд» – обличение тьмы именно как тьмы, и притом ее имманентное самообличение. Если бы тьма не противоборствовала свету, а шла ему навстречу и давала себя осветить, то ее встреча со светом означала бы тем самым ее исчезновение, как тьмы, ее «просветление». Но существо тьмы противится этому, подобно преступнику, боящемуся обличения его злых дел; оно прячется от света, как бы облекая себя непроницаемым покровом. Но именно этим тьма, утверждая себя в своем бытии, скрытом от света, обнаруживает свое явное отличие от света, т. е. сама обличает себя в качестве тьмы – творит «суд» над собой.

Мы оставляем без рассмотрения все, что остается непонятным и вызывает новые вопросы в содержании этого символического раскрытия тайны упорства тьмы. Для нас существенно только одно. Не «объясняя» логически того, что по самому своему существу необъяснимо, ибо противоразумно и «темно», евангелист дает нам все же как-то понять, каким образом внутренне бессильная перед светом тьма может продолжать упорствовать перед ним. «Тьма» существует в силу того, что злая воля прячется от света, избегая его. Всемогущий, божественный свет оказывается в эмпирическом бытии мира все же не всемогущим, поскольку ему противится злая человеческая воля. Метафизически невозможное – ограниченность силы в мире божественного начала света – оказывается эмпирически реальным.

В пятом стихе пролога Евангелия от Иоанна, состоящем всего из немногих слов, выразительно и глубокомысленно намечена великая тема – таинственная истина о том, что всемогущий в своей основе свет божественного разума, божественной благодати непостижимым образом обречен в мире терпеть противоборство тьмы, – хотя, в силу своего всемогущества, он и в мире остается неугасимым для тьмы. В этой истине как бы сконцентрировано все существо христианского откровения, христианской веры.

Реальность.ru / Книги / С.Л. Франк / Свет во тьме